Только что отгремела война. По дороге через Дмитровку тяжело скрипели подводы с семенным зерном. Возле них, слегка пошевеливая вожжами, мерно и неторопливо вышагивали запыленные, уже успевшие дочерна загореть бабы и мужики. Юльке тогда казалось, что эти люди не могут и не должны улыбаться. Но они, разлепив серые от пыли губы, изредка улыбались. И Юлька чувствовала, что у нее готово разорваться сердце… По вспаханному полю, где слышался неумолчный стрекот «Универсала», прыгая через перевернутые плугом пласты, как через кочки, бежал маленький худой мальчишка — ее брат Гришка Гранин.
Его не было до самой темноты. В детдоме привычно говорили: «А Граниной опять нет». Гриша возвращался лишь вечером, и его рубаха и руки пахли солнцем, соляркой и землей. А лицо казалось осунувшимся еще больше.
Юлька копала и видела себя и Гришку так отчетливо, словно она и впрямь вернулась к истокам своей жизни. Она видела все, как это было тогда, и в то же время не так — ведь ей минуло семнадцать и она знала, что с ними обоими случилось потом.
Да, оказывается, это было не просто поле, которое еще нужно было перейти, — это была правда, которую ей предстояло понять и осмыслить.
Рядом старательно переворачивал лопатой землю Жорка Бармашов. Он что-то говорил. А Юлька в это время видела себя посередине шоссе, перед Наташкиным домом, с чемоданчиком и узлом. И это было: стояла растерянная девчонка, ошеломленная своим поступком, подбирала слова, которые скажет в свое оправдание, и страшно боялась осуждения. А где-то затаилась оскорбленная гордость и жалость к себе.
«Я напишу ему. Про все напишу, — подумала Юлька. — И про поле, и про Наташку… и про себя. Обязательно напишу».
Она еще не знала, как, какими словами начнет свое письмо. Тут не подходили привычные слова, нужны были особенные, которые обозначали бы ее чувства, как в рисунках она линиями и штрихами обозначала лес, землю, небо, дом, тропинку к нему от колодца и облака…
Вечером, когда в общежитии умолк шум и Юлька раскрыла учебник, в комнату ввалилась краснощекая полная женщина лет тридцати пяти в синей форменке проводницы. В одной руке она держала узел с вещами, в другой — чемодан.
— Эта, что ли, седьмая? — спросила проводница, деловито оглядывая комнату.
— Эта, — ответила Юлька. — А вам кого?
— Алевтина я, Макарова. Жить с тобой будем вместе. Общежитие у нас ремонтируют. Вот направление от коменданта.
Юлька рассеянно прочитала бумажку и хмуро сказала:
— Что ж, если временно, пожалуйста. Вот с белым покрывалом койка Лизы Орловой. В отпуск она уехала.
— Ну так я на ее койке и устроюсь. Покрывало сложу да в чехол заверну. А подушку ее ты себе возьми. У меня своих две.
Говоря это, Алевтина развязала узел, вытащила подушку в цветной наволочке и взбила ее. Затем достала кружевное покрывало.
— Сама вязала, — почему-то вздохнув, сказала она. — А ты что — учишься где?
— Учусь, — сдержанно ответила Юлька.
— И работаешь?
— Да, в депо.
— Вот дуры-девки, и погулять то вам некогда.
Сняв платок, проводница села на стул возле кровати и принялась расчесывать длинные русые волосы, Делала она это с удовольствием. Затем не торопясь, лениво скрутила их узлом на затылке. Лицо ее, круглое, с ямочками на щеках и маленькими хитрыми глазками, без платка показалось Юльке моложе и миловиднее.
— Я вот тоже пять классов кончила, — снова заговорила Алевтина. — А кухня здесь есть?
— По коридору налево, — ответила Юлька и опять уткнулась в книгу.
— Не больно ты разговорчивая, — усмехнулась Алевтина и, загремев чайником, вышла.
«Свалилась ты на мою голову», — с досадой подумала Юлька.
Вернувшись, Алевтина пригласила Юльку попить чайку, соблазняя медом и вишневым вареньем. Но та отказалась.
— А ты, девка, не вороти нос-то от простого человека, — обиделась Алевтина. — Я тебя не краденым угощаю — на свои трудовые куплено.
Юлька не хотела чаю, но, чтобы не спорить, подсела к столу.
— Не стесняйся, — угощала Алевтина. — Насчет продуктов я обеспечена полностью… Вот только в жизни мне не повезло.
— Почему? — спросила Юлька.
— С мужиками не везет. Три раза замуж выходила и все без толку.