Та самая робкая травка, что появилась после майских дождей, теперь густо зеленела всюду и шла в рост, а обожженные солнцем тополя ждали дождя. Утрами, в тихие минуты пробуждения поселка, поражала прозрачность неба. Днем, сквозь стекла деповской крыши, покрытые налетом копоти, Юлька видела небо, побелевшее от зноя.
К тому времени, когда заканчивалась смена, жара спадала, остывали пропитанные мазутом шпалы подъездных путей. Тяжело проходили мимо груженые составы. Далекие очертания Хехцира — четкие и ясные утром — были размыты образовавшейся за день дымкой.
Юлька нарочно шла медленно. Не хотелось расставаться с улицей, не хотелось опять видеть Алевтину и рядом с ней Лизу.
Впрочем, ей не всегда казалось, что есть нечто опасное в начинающейся дружбе Алевтины с Лизой. Когда Алевтина возвращалась из поездки, у девушек меньше времени отнимала суетная домашняя работа. Они приходили домой, пили согретый Алевтиной чай, болтали о разных малозначительных вещах. Но потом Алевтина и Лиза затевали свой, понятный только им двоим разговор. И доверие, возникавшее между ними, как бы выключало Юльку из их жизни.
Юлька чувствовала, что под нарочитой добротой Алевтины, словно уголь под пеплом костра, таится алчность. Юлька теперь внимательнее присматривалась к Алевтине, и многое не нравилось ей: и ее подчеркнутая забота о своем теле, и постель, которую Алевтина аккуратно накрывала белым покрывалом, и зеркальце, перед которым она причесывала на ночь волосы. Невозможно было маленькую зубную щетку Алевтины с золотым ободком на ручке назвать щеткой, а хотелось назвать «щеточкой», круглое зеркало, в которое она подолгу разглядывала себя, — «зеркальцем», носовой платок — «платочком». Алевтина прикасалась к своим вещам бережно, сознавая, что это ее «собственные» вещи.
Как-то Юлька стирала. Когда она развесила белье и вошла в комнату, Лиза с Алевтиной не заметили ее.
— А может, все-таки подыскать тебе женшчину, — вполголоса сказала Алевтина (она произнесла именно так «женшчина»). — На что он тебе? Вся молодость пройдет, и кому ты нужна будешь с хвостом?
— Страшно и поздно уже, — вздохнула Лиза. — Такое бывает: прямым ходом на тот свет.
Алевтина с той же легкостью, с какой только что предложила Лизе избавиться от ребенка (Юлька поняла это с первых же ее слов), согласилась:
— Это верно. Женшчина на тот свет спроворить может, свободно даже.
Юлька молча прошла к своей кровати. Алевтина с Лизой умолкли. Юлька чувствовала, каким колючим взглядом проводила ее Алевтина. Теперь уже ее глазки не могли обмануть Юльку. «Гадина, — стиснув зубы, подумала она. — А Лиза тоже хороша: в депо молчит, с Пашкой тоже молчит, а тут — разговорилась! Нашла подружку сердобольную».
Каждое слово их разговора было оскорбительным, тяжелым, грубым, и о них обеих не хотелось думать.
Утром, избегая встретиться с Лизой взглядом, Юлька быстро собралась на работу. Лиза, полуодетая, не торопясь ходила по комнате, долго закалывала перед зеркалом волосы. «Нет, — глядя ей в затылок, думала Юлька, — я тебе сегодня все скажу». Она дождалась Лизу и, как только они вышли на улицу, спросила:
— Значит, Алевтина знает? Из наших, деповских, никто не знает, с ними ты боишься говорить, а с ней — нет?
Лиза нахмурилась.
— Это мое дело. Кому положено знать, тот знает, а отчитываться я не собираюсь ни перед кем.
— Нет, Лиза, так нельзя. Вот Пашка…
— Что Пашка? — с вызовом перебила Лиза, и в ее голосе послышалось откровенное раздражение. — Он мои фланцы точит? Я не просила его об этом и просить не собираюсь. Хочет — пусть делает!
Юлька не узнавала Лизу. Ее прежняя замкнутость и гордость были Юльке куда понятней и казались честнее. Неужели она не понимала, что над Пашкой смеялись? Недавно Чекмарев, уходя с работы, сказал ему: «Может, и мне поможешь, Куракин? Я дом строю…» — «Не лезь!» — ответил Пашка.
И сейчас Юльке стало обидно за него. А Лиза шла, покусывая травинку, и вдруг сказала вкрадчиво и осторожно:
— Вот ты меня упрекаешь за Пашку, Юлька. А знаешь, что вчера в конторке сказал ему твой Андрей? — Лиза искоса глянула на Юльку.
— Он такой же мой, как и твой, — буркнула Юлька.
— Э, нет.
И Лиза рассказала Юльке о случайно подслушанном ею разговоре Андрея Малахова с Пашкой Куракиным. Захватила она только конец разговора, но воспроизвела его в лицах и со всеми интонациями.
«— Но ты, Пашка, понимаешь, — это не помощь. Не помощь это! Ты ее унижаешь и себя, и смотреть на тебя со стороны больно», — говорил Андрей. «Мне не больно было, когда ты Юлькины пальчики в своих лапах держал», — огрызнулся Куракин. «Дурак ты! Я же резцы ее учил затачивать». — «Вы резцы затачивали, а мы фланцы делали…» — «Да не вы!.. Ты делал! И что толку от такой помощи? Ну на три рубля больше она получит, а дальше что? Так всю жизнь и будет точить фланцы?»