В просвете между домами за редкими деревьями расстилался Амур. Сюда не доносилось ни шороха его, ни всплеска, под каждым огнем далекого левого берега дрожали размытые мощным течением длинные блики.
Юлька спустилась с насыпи и пошла по безлюдному переулку Хасановской слободки. За высокими заборами лаяли собаки. На темной разъезженной дороге и дощатых тротуарах лежали неподвижные пятна света из окон.
За Амуром вспыхнула зарница и погасла. Немного погодя вспыхнула вторая, и снова наступила темнота. Юльке вспомнилась Дмитровка. Вот так же перед тем как двинуться в степь комбайнам, стояли тихие ночи — настолько тихие, что слышно, как звенит каждый колос.
Кто-то шел навстречу, но не по тротуару, а по колее, ступая мягко и четко. Вот человек вступил в полосу света, и Юлька узнала его: Андрей!
Настолько неожиданной была эта встреча здесь, в переулке, который за давностью лет сам не помнит своего имени, что Юлька вздрогнула и остановилась. В следующую секунду она метнулась с тротуара и прислонилась к темным воротам.
Но Андрей заметил и узнал ее.
— Юля! — позвал он, останавливаясь. — Ты что здесь делаешь?
Юлька молчала.
Андрей сошел с дороги и безошибочно двинулся к ней, маленькой, почти невидимой в темноте, прижавшейся к щербатым доскам старых ворот. Он взял ее обеими руками за плечи и повернул к свету, падавшему из окон ближнего дома на тротуар.
Юлька с нерешительным сопротивлением поддалась и стояла теперь перед ним, чуть запрокинув голову, полузакрыв глаза. Если бы кто спросил ее: «Что ты чувствовала, когда Андрей всматривался в твое лицо, отыскивая твой взгляд? Что ты чувствовала, Юлька, когда стояла перед ним, маленькая, еще раз проигравшая сражение девчонка?» — она ничего не смогла бы ответить, потому что нельзя было найти этому названия.
Спустись она по насыпи на другую сторону, и Андрей прошел бы мимо.
— Юлька, что случилось? — уже встревоженно спросил Андрей.
Она сделала движение, чтобы высвободиться, но он только крепче сжал ее плечи и слегка встряхнул.
— Тебя кто-нибудь обидел?
Юлька рванулась и крикнула:
— Оставьте меня! Не надо мне вашего сочувствия!
Андрей удержал ее.
— Давай сядем. Садись здесь. — Он первый сел на скамью у ворот и принудил Юльку сесть рядом. — Я, правда, немного устал, — сказал он. — Третий экзамен сегодня сдал. Еще два осталось. — Он тихо, почти беззвучно, засмеялся.
— Чего ты смеешься? — спросила Юлька. — Ты надо мной смеешься?
— Нет. Федотыч мне рассказал и про втулку и про комитет… Я только что оттуда, — сказал Андрей. — Не отчаивайся, Юлька. Всем нам чего-то не хватает, — голос его звучал задумчиво и серьезно. — Я — сам по себе, ты — сама по себе, Пашка — тоже. Мы соберемся и подумаем, как нам быть… Я последнее время много думал над этим.
Юлька слушала его и не понимала, к чему он клонит, чего хочет. Что он за человек? И не могла разобраться.
Она подумала, что он говорит так только потому, что надо было сказать что-то необязательное, как бывает, когда один человек хочет утешить другого и не задумывается глубоко над причинами его горя.
Она не пошла на работу, как обычно, вместе с Лизой. Та ждала ее, нервничала — они ведь могли опоздать. Юлька нарочно тянула время, и Лиза, не выдержав, ушла первой с девчатами из подъемки.
Юльку сегодня пугала встреча с цехом. И чем ближе подходила она к депо, тем невыносимее становилась ее мука. Она представила себе сострадательный взгляд Лизы, осуждение Цыганкова — и еще более замедлила шаги. Уйти бы и никогда больше сюда не возвращаться! Что ее держит здесь?..
Юлька шла через пути. На стрелках в обе стороны от нее разбегались рельсы, раздваивались, расходились. Некоторые из путей упирались в тупики, другие уходили вдаль и, казалось, им не было конца.
И вдруг пришла другая мысль, отчетливая, будто она читала ее. «Если я сейчас уйду, у меня никогда в жизни ничего не будет. Ни-че-го…»
Внутренне сжавшись, готовая защищаться, она вошла в цех.
Пашка, не отрываясь от карусельного, кивнул ей. Жорка тоже поздоровался взглядом. На ее «семерке» рукой Цыганкова пришлепнут наряд. И это даже чуть-чуть разочаровало Юльку: как будто ничего не случилось — не было ни испорченной втулки, ни нарушения графика выхода паровоза, ни заседания комитета.
Но сама эта обыденность была необычной. Вспомнилась сцена из увиденного недавно фильма. Табун обезумевших лошадей, сметая все, несется по степи. Еще несколько минут такой скачки, и гибель: впереди обрыв. И вот один из табунщиков, пригибаясь к седлу, слившись с конем, скачет наперерез табуну. Сто метров, пятьдесят, десять… Наконец всего три метра отделяют его от громадного, запылившего всю степь, обезумевшего табуна. Всадник пристраивается, несколько мгновений скачет рядом с табуном, обходит его… И вот он уже впереди. По-прежнему опасен путь, по-прежнему безумная скачка, но уже направление диктует всадник.