А Наташа и Юлька ведут себя так, будто Лизы совсем нет в комнате. «Да ведь она же думает, — мелькнуло у Юльки, — что мы ее презираем!»
— Послушай, Лиза! — заговорила Юлька, торопясь, не договаривая до конца слова. — У Наташки беда. Скажи Цыганкову, что я не приду сегодня. Ты ведь понимаешь, Лиза, ей надо помочь.
— Да, Юлька, я понимаю, — грустно сказала Лиза. — А ты… Ты на меня не сердишься? — вдруг спросила она.
— Ну что ты, Лиза!
Лиза помолчала, вглядываясь в Юльку, и ушла.
Потом Наташа с Юлькой молча сидели в громыхающем кузове трехтонки, стремительно летящей по шоссе. Постояли вместе над могилой…
Наташа так и осталась жить в общежитии. Ее поселили на втором этаже, в комнате Зинки Огневой, где оказалась свободная койка.
В воскресенье утром они все трое сидели у стола. Прогремев в коридоре тяжелыми сапогами, вошел Куракин. Лиза, сидевшая спиной к двери, испуганно оглянулась и замерла. Куракин снял с плеча гитару и остановился перед ней. Тяжелым взглядом он пересчитал их всех. Юлька никогда не видела Пашку таким: он был пьян.
— Сидите? — сквозь зубы спросил он и добавил, далеко расставляя слова одно от другого: — Что вы здесь сидите?.. И ты сидишь? — Это уже относилось к Лизе. — А мне можно присесть?
Пашка, не сходя с места, вытянул руку, нашарил стул, рывком пододвинул его и сел.
— Значит, съездила?..
Лиза не поняла. Пашка повторил:
— Съездила в отпуск, говорю? А сюда, стало быть, на кисленькое потянуло?
— Что тебе надо? — смертельно бледнея, спросила Лиза.
— А ничего… Посидеть с тобой. Полюбите нас черненьких, как вы беленьких любили — с погончиками…
Юлька молча глядела на Пашку, и у нее почему-то мелькнула мысль, что мичман Володя уже был без погон, когда увозил Лизу.
Наташа, опираясь ладонями о стол, поднялась.
— Ты зачем сюда явился? — медленно спросила она. — Ты! — Голос ее прозвенел и оборвался.
Куракин поднялся тоже. Несколько мгновений они стояли друг против друга. Наташа за это время словно набралась сил.
— Любить изволите? А ты ударь ее за любовь свою поруганную, неузнанную, — сказала она тем же звенящим голосом. — За то, что в беду она попала! За то, что такому же, как ты, красавцу поверила! За то, что счастья ей хотелось! За то, что дите она не твое носит… Не можешь? Так чего же ты явился сюда?
С минуту Куракин осатанело смотрел на Наташу. Потом поднял над головой гитару, со всего маху ахнул ею об угол стола — в его руке остался только гриф со струнами — и медведем пошел к двери. Струны с кусками фанеры волочились за ним по полу.
— Стой! — снова зазвенел голос Наташи. — Я тебе говорю — стой!
Куракин, сбычившись, остановился. Он словно стал ниже ростом. Наташа, указав на обломки, потребовала:
— Собери…
Может быть, голос ее подействовал, может быть, Пашка неожиданно протрезвел, но он покорно опустился на колени и непослушными руками стал собирать обломки. Лиза, уронив голову на стол, рыдала.
Куракин ушел. А Наташа глядела в дверь до тех пор, пока в отдалении не затихли его шаги.
Глава десятая
Падал, падал снег… Ранний, медленный, он весомо ложился на ресницы и губы, и, подставив руку, Юлька чувствовала, как снежинки оседают на варежках. Снег пошел вчера вечером, валом валил всю ночь и к утру закрыл все: дома, дороги, голые тополя на шоссе. А давно ли она сидела над Амуром, каждой клеточкой впитывая и чувствуя тишину, и солнце, и шелест воды о серую береговую гальку?
Снег падал и падал. Он смягчал гул голосов, рокот бульдозеров — смягчал, но не глушил. Хасановка доживала последние минуты.
В депо знали, что начнется штурм; знали, что подтягивается техника; знали, что на месте старого поселка запланирован железобетонный завод-гигант: в красном уголке депо на столе уже месяц стоял макет новой Хасановки.
И все-таки, когда утром в спящем еще общежитии кто-то ликующе закричал: «Ломают!.. Хасановку ломают, братва!» — это прозвучало сигналом тревоги. Одевались стремительно, не попадая ногами в сапоги, нахлобучивая на ходу шапки, вываливались на улицу… До начала рабочего дня оставалось еще более часа…
Стоя на обочине дороги, вглядываясь в шеренги притихших машин, Юлька видела два деповских поселка: этот, обреченный на слом, растекающийся рябью старых крыш, и тот, что за ее спиной, — четырех- и пятиэтажный. Охристые стены его проглядывали сквозь снег. Казалось, что новый поселок вырос внезапно за одну ночь, пока они спали. А может быть, это снег, покрыв все ровным слоем, разделил оба поселка так же, как он разделил и очистил звуки: людской говор не смешивался с рокотом бульдозерных двигателей и торопливым скрипом шагов.