Вовка встал и заговорил, тщательно подбирая слова. Он привык говорить быстро и потому теперь заикался, лицо у него и краснело и бледнело:
— Такие, я бы сказал, исторические факты, как гибель «Челюскина», Владимир Александрович, привлекают, я бы сказал, большое внимание общественности, и миллионы наших граждан, я бы сказал…
— Безусловно! — оборвал Ковборин. — Разделяю ваше мнение. Я убежден, что кто-нибудь, например, напишет героическую поэму… — Ковборин заложил руки назад. Был он длинный, прямой, как указка, и бледно-серое лицо его не выражало никаких чувств.
Класс затих. Поэму? При чем здесь поэма? Мы переглядывались, пожимали плечами. И всем стало как-то не по себе. Ведь Ковборин был не просто преподаватель, но и директор школы… А Ковборин, как ни в чем не бывало, взяв со стола кипу тетрадей и прохаживаясь меж парт, стал раздавать домашние работы.
Страницы моего сочинения были испещрены пометками. Ух, и погулял же по ним красный карандаш!
— Не вздыхай, Лешка, — толкнул меня под локоть Игорь. — Полюбуйся, что в моей тетрадке: «Очень плохо», «Мысль не сосредоточена», «Ересь», «Плохо», «Вопиющая неграмотность». Три-то ошибки — вопиющая?
— Чудак! — вмешалась в разговор Мила Чаркина. — Это же вам попало по всем правилам педологии. Ясно?
— А тебя что, обошли?
— Сейчас посмотрим… — Мила быстро-быстро перелистала тетрадь и мгновенно стихла.
— Ну? — повернулся к ней Игорь.
— Какое-то непонятное слово. Латинское, что ли? «Де-де-кус», — по складам прочитала Милочка.
— Дедекус? Ха-ха! Так это же «срам», — прыснул Игорь. — Не помог, значит, пятак…
— Одного пятака, видать, мало — ты десяточек попробуй, — посоветовал я.
С соседней парты доносился ворчливый полушепот Вовки:
— «Че-пу-ха»… Ничего себе отметочка! Ну, и плевать! Что значит гибель моего сочинения в сравнении с катастрофой «Челюскина»? Че-пу-ха!
Спасение челюскинцев оказалось делом не таким простым, как думалось нам вначале. Ни собачьим упряжкам, ни самолетам полярных станций не удавалось пробиться к лагерю: мешала бесконечная северная пурга. Челюскинцы посылали бодрые радиограммы, но радиограммы не успокаивали. О людях, затерянных на далекой арктической льдине, шли тревожные разговоры и дома, и в школе, и на улице.
Однажды, придя с завода, мой брат развернул газету и, сведя короткие, жесткие брови, долго читал ее.
— Да, дела у них плохи, — сказал он.
Слова брата, смелого и решительного человека, еще больше встревожили меня.
Ночью мне приснился страшный сон. Я отчетливо увидел огромную льдину и на ней людей. Вдруг льдина треснула, стала быстро расходиться в стороны… В темную, как пропасть, воду падали женщины, дети… Они звали на помощь, но никто не откликался. Я закричал и, проснувшись, долго не мог опомниться от страха.
— Что, Алеха, не спится? — услышал я негромкий голос брата.
В мутноватой глубине комнаты, словно уголек, затлела папироса. Вот красноватая точка поплыла, делая зигзаги, и остановилась у моего изголовья. Я услышал дыхание Павла.
— Тяжело, Алеха, — снова заговорил он, садясь на мою кровать. — К Чукотке и пароходы и самолеты двинули. Ледокол «Красин» готовится. Даже дирижабль скоро вылетает. Успеют ли? Ведь до лагеря тысячи километров… Когда-то доберутся! Льдина крошится, беда может опередить. А ведь там сто два человека!
Павел встал, в темноте прошелся по комнате и снова сел рядом со мной. Уголек папиросы то вспыхивал, то угасал и вдруг стал разгораться все ярче, сильнее:
— Не может быть, спасем челюскинцев, Алеха! Всю технику двинем, а спасем!
Разговоры о челюскинцах шли в школе беспрерывно. Какой силы прошел циклон? Где находится льдина с людьми? Сколько у них в запасе аккумуляторов? Этим интересовался каждый. Книг об экспедициях в Арктику нельзя было достать ни в школьной библиотеке, ни в городской.
Удивляла нас внезапная перемена с Вовкой Рябининым. Он вдруг стал необыкновенно тихий, в спорах не участвовал, как бы ушел в себя. «Подменили Вовку, — смеялись ребята. — Не парень стал — загадка…»
В один из последних дней февраля на уроке немецкого языка я получил записку, адресованную мне, Игорю и Филиппу Романюку:
«Ребята! После звонка останьтесь в классе — будет ответственный разговор. В. Р.»
На перемене Вовка прежде всего проверил, хорошо ли закрыта дверь и не прячется ли кто за партами. Потом вытащил из кармана «Комсомольскую правду», небрежно развернул ее и сказал:
— Решено. Еду в Арктику. Спасать челюскинцев.
— Кто, ты?
— Да, я.
Мы переглянулись.
— А что! — воскликнул Игорь. — Неплохо придумал!
— Не я придумал, — солидно поправил Вовка. — Раньше меня нашлись. Вот, — он ткнул пальцем в газету, — парень один пишет в «Комсомолке». — Вовка кашлянул и прочел: — «В Ленинградский Арктический институт. Заявление. Товарищи! Парень я вполне здоровый, жигулястый, грудь сто сантиметров, построения крепкого, хороший лыжник, знаю слесарное дело. Могу сейчас же выехать в ваше распоряжение для спасения бедствующих товарищей»… Ясно? — Вовка бережно сложил газету.
— Да, но тот же парень здоровый, не то что ты. Ты и лыжник не очень хороший, — сказал я.
— И не очень-то жигулястый, — добавил Игорь.
— Ну, ну! Не хуже других! — Вовка залихватски сунул руки в карманы и прошелся по классу. — Экзамены за девятый сдам, когда возвращусь с Чукотки.
— Хорошо, — сказал Игорь. — А как же ты, так сказать, доберешься до Чукотки?
— Запросто! — Вовка оглянулся на дверь. — Уеду с летчиками… Из Сибирска вылетают туда два полярных летчика, мои соседи по дому. Уговорю их взять с собой.
— М-да… Сильно́! — сказал молчавший до сих пор Филипп Романюк. — И с летчиками уже договорился?
— Договорюсь, возьмут!
— Сильно́! — повторил Филя.
Огромный, широкоплечий, он стоял напротив маленького Вовки и внимательно рассматривал его через очки. Потом встряхнул густой гривой волос:
— Ты подумал, нужен ты спасательной экспедиции?
— А чего думать!
— Тогда, брат, ты рано в поход собрался. И вообще…
Не найдя подходящего слова, Филя, как всегда в трудные минуты жизни, вытащил из кармана рубашки зеленый гребешок и стал расчесывать свою гриву.
Филина невозмутимость разозлила Вовку.
— Удивительный ты человек, Романюк! Ни мечты, ни порыва. Тебе бы только сидеть да протирать штаны над задачками… Да оставь в покое свои лохмы! — Он выхватил у Романюка гребешок. — Ну, что хотел сказать? Говори, говори, а то не видать тебе гребешка!
Филя добродушно пожал плечами:
— Силенок у тебя не хватит, вот и все!
— Силенок! Хо-хо, сказанул! Да их еще, может, больше, чем у тебя!
Филя улыбнулся и с несвойственной ему быстротой схватил Вовку одной рукой за шиворот, другой пониже спины, приподнял его над головой и тотчас же осторожно поставил на ноги. К нашему удивлению, Челюскинец спокойно сказал:
— Ну и что? Сила-дура у тебя, и все. А вот Седов с двумя собаками ходил…
— Так то же был Седов!
— И у Вовки есть знаменитые псы — Шарик и Малявка, — сорвалось у меня с языка.
Сказать по правде, меня разозлило, что Вовка, именно Вовка, ничем не отличавшийся от других ребят в классе, собрался на Чукотку. Чем он был лучше других? Я хоть спортом занимался, радиотехникой…
Упоминание о знаменитых псах распалило Вовку больше, чем неуклюжая проделка Романюка. Дело в том, что Шарик был обыкновенной дворнягой с отвислыми ушами. Малявка вообще была ничто: маленькая, на кривых ножках, она и лаем, и всем своим видом напоминала велосипедный звонок.
— Уязвил! Собак вспомнил… — подступил уже ко мне Вовка. — Если по-серьезному, так я лучше любого из вас подготовлен для Чукотки. Морозов не боюсь — раз. На лыжах хожу отлично — два.
— Чемпион! Первый в мире, второй по Сибири.
— Чемпион не чемпион, а такому, как ты, дам десять очков вперед! Хоть сейчас на Ангару!
— Что же, пошли! — Я наотмашь провел рукой по ершику Вовкиных рыжеватых волос. — Хвастун!
— Я хвастун? — Вовка сжал кулаки, готовый броситься в драку, но звонок прервал нашу ссору. — Ты, Рубцов, трус. Хуже всякой Малявки! — прокричал он мне вслед.
Сидя за партой, Вовка петухом поглядывал по сторонам. В классе уже знали о нашем разговоре.
— Вовка Челюскинец! — потихоньку острила Чаркина.
По классу перекатывался чуть слышный смешок.
А мне было не по себе. Разговор с Вовкой получился грубый, и я ему ничего не доказал.
— Да… с Малявкой сравнил. Перенести это невозможно, — сочувственно нашептывал под ухо Игорь. — Что же ты будешь делать — драться с ним?
— Не знаю…
— Нет, драться, Лешка, нельзя. На комсомольское собрание потянут. Ты лучше вот что. Он тебя вызвал? Вызвал! А ты возьми да и обставь его на лыжах. Порядок будет полный! — Шевельнув бровями-усиками, Игорь добавил: — А насчет состязания не беспокойся, организацию я беру на себя!