— Как тебе не стыдно! — начал я. — Какой ты пример подаешь своим пионерам… Портишь такое дерево!
Тоня молчала и продолжала срывать яблочки.
— Ой, Лешка, — донеслось сверху, — яблочки такие спелые! Хочешь, я тебе брошу одно?
Круглая твердая ранетка ударилась о мою голову и отскочила в сторону.
— Слезай, говорю! — Я схватился за ствол и стал раскачивать яблоню.
На голову мне посыпались листья, кора. Тоня спрыгнула с дерева.
— Что с тобой, Лешенька?
— Нам нужно поговорить по серьезному делу, — начал я.
— По серьезному?
— Да. Пошли, я расскажу.
Тоня послушно шла за мной.
Мы сели на скамью у окна в опустевшем зале.
— Ну говори… — прошептала Тоня и стала теребить ленту в косе.
— Видишь ли… — начал я и вдруг понял, что говорить-то мне не о чем. Вернее, не о том мне хотелось. Но я упрямо продолжал: — Видишь ли, через год мы все выйдем на трассы жизни.
— Куда, куда? — переспросила Тоня, и на ее щеках появились коварные ямочки.
— На трассы жизни… — повторил я, чувствуя, что меня бросило в жар. — Понимаешь, все ребята готовятся к этому событию. Становятся серьезными. Много читают. Возьми, например, твою подругу Ольгу. За лето она прочла Белинского, много других книг, думает над своим будущим. Правда, она по-прежнему какая-то индивидуалистка среди ребят, но хорошо играет на пианино, увлекается литературой, английским языком.
— Все это я знаю, а ты… — нахмурилась Тоня. — Ты зазвал меня сюда, чтобы расхваливать Ольгу Минскую?
— Нет, я говорю это затем, чтобы ты не имела недостатков.
— А какие, собственно, у меня недостатки, хотела бы я знать?
— Ты часто ходишь на стадион.
— Верно. Играю в волейбол, а ты отсиживаешься дома. Еще?
— Мало читаешь.
— Откуда тебе это известно?
— Мало. По сравнению с Ольгой, — убеждал я ее.
— Ну, допустим. Дальше?
Я молчал.
— Еще какие у меня недостатки? — повторила Тоня, начиная улыбаться.
— Ты не занимаешься общественной работой.
— Как? Я — пионервожатая четвертого класса «Б»! Мой отряд первый в школе! Не всем же быть редакторами стенгазет. Еще что?
У меня, должно быть, выступил пот на лбу. Но сдаваться было нельзя, и я тихо сказал:
— Ты много смеешься…
— Смеюсь! — всплеснула руками Тоня. — Да что же я, старушка столетняя? Вот не думала, что смеяться грешно! Ну, что еще скажешь?
— Все.
— Ах, все!.. — с насмешкой протянула Тоня. — Я думала услышать от тебя что-нибудь поинтереснее, а ты нашамкал тут по-старушечьи. — Расхохотавшись, она добавила: — В волейбол я все равно буду играть, смеяться мне тоже никто не запретит. О-не-гин! — И Тоня выбежала из зала.
А я? Я словно прирос к скамейке в тихом, безлюдном зале. Нечего сказать, внушил! Даже о плохой учебе ей не напомнил!
Когда на следующее утро я шел в школу, в голове теснились невеселые думы. Вспоминалась эта дурацкая проповедь в пустом зале. Разве об этом надо было говорить!
К тому же еще дождь. Порывами налетал ветер, беспощадно срывая с деревьев последние листья.
Тоня решила не замечать меня. Она делала равнодушное лицо и молча проходила мимо. С другими ребятами и шутила и весело смеялась. В перемену она громко сказала:
— Ребята, организуем волейбольную команду!
Да, и все согласились: и Филя, и Игорь, и Вовка, и даже Ваня Лазарев!
На переменах я много раз подходил к окну, с грустью смотрел, как на холодном октябрьском ветру качались яблони.
За уроком мне кто-то подсунул записку. На листке бумаги, вырванном из тетради, было нарисовано окно, в него пялил глаза долговязый юноша. Под карикатурой стояла подпись, сделанная печатными буквами:
Недоставало, чтобы она еще подсмеивалась надо мной!
Я решил во всем признаться Игорю. Разговор с другом состоялся на «голубятне» — так Игорь прозвал комнатку под чердаком школьного здания, где размещался радиоузел.
Игорь расхаживал по комнатке взад и вперед. Иногда он останавливался и, пощипывая черный пушок над губой, ударял носком башмака об пол.
— Вот сюда, Лешка, поставим наш двухламповый, в этот угол — усилитель со щитком распределения, а на столе — микрофон. Настоящий микрофон, чтобы вести собственные передачи. «Алло! Говорит школьный радиоузел».