Слова Максима Петровича походили на спокойные, но веские удары, и от них становилось больно.
— Сколько сейчас комсомольцев в классе?
— Пятнадцать, — ответил Филя.
— Пятнадцать бойцов разбивали на границе отряды самураев. Пятнадцать — это сила! А у вас?
Глава шестнадцатая
Странный дневник
На большой перемене мы собрались было с Тоней в био-уголок кормить медвежонка. Но нас задержал разговор, который затеяла Чаркина.
— Не понимаю, зачем это нужно всю жизнь учиться? — разглагольствовала Мила. Она уселась на парте в окружении девочек и маленькими кусочками откусывала от бутерброда. — В нашей семье есть такой дурной пример — моя старшая сестрица. Закончила девятилетку, поступила на фило… филологический факультет. Зубрила, зубрила дни и ночи. Превратилась в щепку. На пятом курсе, представьте, втюрилась в однокурсника, у которого и ботинок своих не было, и отправили их, дураков, в сельскую местность. Теперь сидят в глуши с коровами, курами, и ни театра тебе, ни кино, ни парка, ни веселого общества.
— А ты была там? — не вытерпел я. — Знаешь, какое там общество?
— А для этого и ездить туда не надо, в нашем Сибирске — областном центре — всего один театр, и тот драматический.
— Заладила: «театр, театр»! Вся жизнь будто в театре!
— Брось ты с ней связываться, — шепнула мне Тоня. — Пошли быстрее к медвежонку.
Я вспомнил разговор с Максимом Петровичем.
— Нет, Тоня, погоди, этого оставить нельзя.
Но Тоня махнула рукой и вышла.
А я подошел к Чаркиной, которая задиристо посматривала на меня, откусывая мелкими зубками от своего бутерброда.
— Ты, Мила, в актрисы готовишься?
— Хотя бы! — с вызовом ответила Милочка.
— Вот. А сама даже не ходишь на драматический кружок.
— Зачем мне кружок? Был бы талант!
— А если у тебя нет его?
— Во-первых, есть. Во-вторых, если нет — зачем мне драмкружок! В-третьих, закончу курсы машинописи и поступлю к какому-нибудь начальнику секретарем!
— Правильно. А потом выйдешь за него замуж, будешь есть огромные бутерброды и растолстеешь.
— Ну, это положим! Вот назло тебе не растолстею! — И Мила спокойно доела бутерброд.
Те, кто был в классе, окружили нас, с интересом ожидая, чем закончится разговор.
— Эх, Мила, Мила, отстаешь ты от жизни! — начинал уже я кипятиться. — Ты, наверно, и газет-то не читаешь, не знаешь, что делается вокруг. Мелкие у тебя запросы, скажем прямо — мещанские!
— Что? Газеты? — подняла тонкие брови Милочка. — Вот уж верно, газет я не перевариваю. Когда мне не спится, я беру газету в постель и — р-раз — мгновенно засыпаю. А вообще, Рубцов, ты от меня отвяжись. Занимайся лучше воспитанием своей Тонечки. Пожалуйста, читайте вместе газеты!
Взрыв хохота заглушил мои ответные слова.
— Отчего ты такой красный? — удивленно встретила меня в дверях юннатской комнаты Тоня.
— Так, ничего!
— Провел воспитательную работу с Чаркиной?
— Как видишь…
Тоня прошлась со мной по коридору, и я думал, что вот и она внутренне посмеивается надо мной.
Но Тоня задумчиво сказала:
— Что ж, Леша, может, и хорошо, что ты поспорил с Чаркиной. Если убежден, надо доказывать. С Чаркиной — одно, с Ольгой — другое. Но с Ольгой еще труднее.
— А что с Ольгой?
— Понимаешь, Леша, у Ольги какие-то странные взгляды на жизнь.
— Она индивидуалистка, вот и все!
— А отчего? Ну скажи, отчего? Вот что у тебя нехорошо, Леша: ярлык приклеил, а дальше ничего знать о человеке не хочешь.
Я попробовал отшутиться: мол, Ольга второй день не появляется в школе и судить о человеке за глаза трудно.
— Это все несерьезно, — с досадой сказала Тоня. — Никто из нас по-настоящему не хочет разобраться в том, что происходит с Ольгой. Давай сходим к ней вечером.
Двухэтажный особняк, в котором жила семья известного при своей жизни врача Минского, стоял в глубине пустынной улицы, за нефтяным складом завода. Мы с Тоней шагали навстречу ветру, отворачивая лицо. Гудели провода на столбах, уныло покачивались редкие фонари. Вдруг Тоня вздрогнула и остановилась.
— Ты не слышал? Кажется, выстрел…
Я опустил воротник полушубка, но, кроме свиста ветра, ничего не услышал.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь в квартиру была не заперта. Никто не вышел и на наш стук в прихожей. Тоня осторожно прошла дальше, в комнату Ольги, и тихо вскрикнула.
Ольга, бледная как мел, стянув на груди пуховую шаль, сидела на полу, держа в руке куски стекла. Вокруг нее валялось множество мелких осколков, среди них лежал разбитый будильник.