— Большая у вас семья-то?
— У нас?.. — И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».
— Нет, то есть восемь, — поправился он тут же. — Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.
— Семья большая, — утвердительно покачала головой Серафима. — А отец строгий?
— Еще какой! — усмехнулся Кошкин. — Как чуть чего, так…
— Чего так?
— Да так, — пожал плечами Кошкин. — Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, — не без гордости хвастанул он.
— Борец он, что ли? — не поняла Серафима.
— Какой борец, — рассмеялся Кошкин. — Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.
— Ишь ты, сила, — удивилась Серафима. — А мать строгая?
— Мать? Да как сказать, — замялся Кошкин. — Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!
— Это как же понять, сильнее отца? — удивилась Серафима.
— А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и — на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!
Серафима заливисто рассмеялась.
— Боится, значит, за дело, — сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. — Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?
— Ольга, — даже не задумываясь, ответил Кошкин. — Ольга всегда жалеет.
— А что она делает, Ольга?
— Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, — поправился Кошкин. — Преподавательницей английского хочет стать.
— Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, — покачала головой Серафима. — Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.
— А чего мной заниматься? Я сам! — поднял голову Кошкин.
— Малый ты, оттого так и рассуждаешь, — сердясь, сказала Серафима. — Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.
— Поехали! — согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.
— А может, мне не ездить?.. — Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.
— Можно, конечно, и не ездить. — Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.
— Спать хочешь, — сказала Серафима. — Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.
— Нет, спать я не хочу, — ответил Кошкин и снова зевнул.
Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:
— Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.
Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.
Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.
«Ничего себе, сыпанул!» — ругнулся Кошкин, протирая глаза. Он сошел с крыльца, и Серафима, словно узнав, о чем он подумал, спросила:
— Что, отбыл «мертвый час», Лень?
— Отбыл!
Кошкин рассмеялся.
— А я тебе молочка приготовила, в крынке под полом. Девчонки из деревни только что принесли. Пей сколько хочешь. — Она присела на краешек лодки. — Хорошо-то как! — Серафима показала рукой на заходящее солнце. — Тимоша любил такую пору. Все, бывало, на берегу с удочкой.
— На закате карась очень хорошо берет, — сказал Кошкин.
— Карась, и лещ, и чебак.
Щурясь на солнце, Серафима сняла косынку, и Кошкин увидел, что наскоро подстриженные сзади бабкины волосы были седые-седые, ни одного темного волосочка. Тут он почему-то вспомнил портрет на стене, и в его душе шевельнулось чувство неожиданной жалости. И не будь этого, не увидевши ее смешную старушечью голову, он бы, не задумываясь, ответил «нет», когда как бы невзначай Серафима спросила:
— Лень, а может, тебе сегодня уж и не ехать, в город, а?
Немного помолчав, она снова заговорила:
— Переночуешь, уже тогда? Хочешь, рыбку полови. Эвон они, удочки-то за домом.
— А закидушки есть? — не сразу, а погодя спросил Кошкин.
— Есть и закидушки, за дверями на кухне.
— Червей нет.
— Червей? Да что ты, Лень. В огороде, знаешь, сколько дождевых червей? И лопата там есть возле огуречной грядки. Лень, — как-то уже совсем по-другому заговорила Серафима, — ты не знаешь, почему повара не пекли вам оладьи?..
— Откуда мне знать? Загорали, наверное, оттого.
— Что ты, Лень, — Серафима нахмурилась. — Поварам в лагере, знаешь, сколько работы. Не хватает, наверное, поваров? Ведь, если бы хватало, отчего бы им не испечь ребятам оладьи?
— Не знаю я, — скороговоркой ответил Кошкин.
Он побежал на огород, быстро накопал червей, на обратном пути прихватил закидушку и, торопясь, чтобы успеть порыбачить еще до захода солнца, не пошел далеко. Размотав закидушку, он закинул в воду леску с крючками и грузилом почти напротив того места, где сидела на лодке Серафима. И не успел подставить под леску рогулинку, как заметил, что леска дрогнула, натужно пошла в сторону, и тут уж не зевай!
Действуя обеими руками, Кошкин энергично стал выбирать леску из воды. А на другом конце ее билась добыча. И не синявка-малявка это была, не касатка, а большая, настоящая рыбина. С приближением ее к берегу Кошкин чувствовал, как все больнее врезается в его мокрые пальцы капроновая леска. Кто это был: щука, сом? Карась так не мог сопротивляться. У Кошкина от радости даже защекотало в животе.
На двух крючках, что поближе, трепыхались желтобрюхие маленькие касатки. Кошкин даже не обратил на них внимания. Горящий взор его был устремлен туда, в глубину воды, где, делая красивые развороты, ходуном ходил попавший на крючок сазан. Да, это был, конечно, он, толстогрудый, лобастый, жирный сазан, с отливающей золотом крупной чешуей.
— Бабушка-а! Сачок давай! — крикнул Кошкин. — Скорее, скорее! — кричал он, испытывая острую боль в руке. Но какой рыболовный сачок мог быть у Серафимы?
Однако, услышав крик Кошкина, Серафима подбежала к нему, забрела по колено в воду и сумела как-то ухватить под жабры вертлявого сазана. Руки у нее были сильные, цепкие. Так они вдвоем и вытащили на песок добычу. Это был первый сазан, которого удалось поймать Кошкину за всю жизнь.
И вообще клев в этот вечер был удивительный. Правда, сазаны больше не попадались, шли караси, лещи, красноперки да касатки, но сколько же было наловлено рыбы! Больше половины бабкиного ведра! Пока Кошкин ловил, Серафима у лодки, на камушках, чистила рыбу. Потом, когда совсем стемнело, они развели на берегу костер. Кошкин вбил в песок две толстые рогульки, приспособил на них деревянную перекладину и посередине ее, над пламенем, повесил котелок.
Тихо было на реке. Только слышалось: неподалеку долбил свою вечернюю песню козодой да временами, всплескивая, шелестела вода у самой кромки берега. «Прибывает вода-то», — определил своим опытным ухом Кошкин.
Темнота сгустилась до черного бархата. На небе, ярко перемигиваясь, заблестели звезды, и, смотря на них сквозь реденькую кисею подымающегося от костра дыма, Кошкин, щурясь, видел, как прыгают, перескакивают с места на место золотыми кузнечиками звезды. А может, ему так казалось?
Когда уха была готова, Серафима, расстелив прямо на песке серую полотняную скатерть, поставила на нее алюминиевые миски, соль с перцем, положила горку аккуратнейшими ломтиками нарезанного хлеба и, умело действуя поварешкой, стала разливать по чашкам ароматную уху; Кошкин сквозь дремотно-счастливый настрой своего успокоенного духа услышал тихий голос Серафимы: