— На, старый, понянчи.
Бондаренко, принимая ребенка в свои огромные руки и усаживаясь с ним на обломок дерева, с добродушной ворчливостью ответил:
— Мало своих вынянчил…
Когда Горпина объявила, что ужин готов, Бондаренко выразительно покосился на шалаш. Горпина усмехнулась и принесла оттуда бутылку водки, разлила уху по мискам и нарезала хлеб и лук. Бондаренко передал ей внука и, тронув Андрея за плечо, кивнул на разложенную еду:
— Давай по маленькой.
Он налил себе, Андрею и Мишке в граненые стопки, жестом предложил выпить и Юльке с Наташей, но те отказались. Егоров, поглядев на замкнутую Наташу, не притронулся ни к чему, встал и опять ушел к берегу.
— Ну что, Андрей, выпьем? — проводив Егорова взглядом, сказал Бондаренко.
— Выпьем, Федотыч…
— За что же мы с тобой выпьем?
У Андрея на лице было такое выражение, будто он хотел сказать: за что хочешь, ты — хозяин.
Бондаренко потянулся к нему со стопкой:
— Давай тяпнем, Андрюха, за молодое поколение, чтобы оно изжило иждивенческое отношение к нашему брату. Уж больно вы привыкли, чтобы мы, старики, всю тяжесть на себя брали.
Андрей при последних словах Бондаренко опустил руку и отставил стопку.
— Я за это пить не буду, Федотыч.
— Не обижайся, — Бондаренко произнес это таким тоном, что стало ясно: неспроста он предложил свой тост, он обдумал все и, может быть, давно искал повода высказаться.
— Нет, я пить за это не буду, — решительно повторил Андрей и усмехнулся: — Иждивенческое отношение…
— Как хочешь, — пожав плечами, ответил Бондаренко. Одним глотком выпив водку, он деловито принялся есть, сочно хрустя огурцами и луком, будто, кроме еды, ничто другое его сейчас не интересовало.
— Странный вы народ, — как бы между делом вдруг заметил он. — Прижмешь вас (тут Бондаренко выдал себя движением — резко поставил руку на ребро ладони), так вы и лапки кверху. Я, мол, тут вообще ни при чем.
— Чудак ты, Федотыч. Не понимаешь, что из твоих слов наружу торчит.
— Что торчит? Что? Говори! Я рабочий человек и люблю, когда все начистоту!
Андрей выпил и закусил.
— А вот что, — сказал он. — Это не мне изживать надо, а тебе. В депо мы одной дорогой ходим… А по двум пижонам возле «Гастронома» нельзя судить о всех нас, тебе такого права, Федотыч, никто не давал и не даст. Ты трудную жизнь прожил, я знаю. Если хочешь, трагическую жизнь… И не я тебе не верю, а ты в меня поверить не хочешь. Странно одно. Я твою трагедию своей считаю, боль твою — своей болью. А тебе, как говорится в математике, соответственно в моей жизни ничто не интересно.
— А если я начну ваши молодые грехи перечислять? Ты упадешь и не встанешь, — сказал Бондаренко.
— Перечисляй…
— И перечислю. Пусть не тебе, но некоторым твоим одногодкам на все плевать. Были бы гроши, да харчи хороши, да штаны поуже, и девки попокладистей…
— Я согласен с тобой, Федотыч, есть такие ребята. Точно. Только тут их одних трудно винить. Живем мы как-то не так. И формы работы нашей в депо устарели. Сегодня ДИП и завтра ДИП, двадцать лет один и тот же ДИП — пусть и усовершенствованный. Ты этот ДИП ремонтировать будешь, полжизни в него угробишь. Для производства его, может, и хватит, для меня — человека по имени Андрей Малахов — мало. И Юльке через год мало будет. Приходит время ЦАМов, стекла и точных расчетов!
Юлька знала, что ЦАМ взбудоражил депо: трудно было поверить, что легкие сплавы алюминия с цинком и медью с успехом могут заменить тяжелую, испытанную, дорогостоящую бронзу. Только сейчас до Юльки дошло, насколько предметен сегодняшний спор Андрея с Бондаренко — никто так не защищал бронзу и вообще всю устоявшуюся организацию труда ремонтников, как Бондаренко.
— Ну, насчет ЦАМа доложу я тебе, — ожесточенно заговорил бригадир, — тут еще время свое слово скажет. И насчет стекла тоже. Коммунизм на стекле не построишь, хрупкая больно материя. А то, что мы построили, стоит и стоять еще будет долго. Я начинал с веры, а вы с критики да с узких штанов, воробьи.
— Э-эх, Федотыч, — огорченно вздохнул Андрей. — У меня было много в жизни трудного. Но самое трудное — твое недоверие.
В разговор вмешалась Горпина и заставила Бондаренко замолчать:
— Твои философии мне дома надоели, старый. Дай людям воздухом подышать и сам подыши.
Вскоре Бондаренко захмелел, и Горпина увела его спать в шалаш.
Андрей подбросил в костер сухую валежину, спросил, где Мишка, и тоже ушел к реке.
Потрескивал костер, скрипела под сапогами Андрея прибрежная галька, вздыхал Амур, изредка всплескивала в нем поздняя рыба, прокричала в кустах ночная птица. Постепенно смолкли людские голоса. Потом где-то далеко-далеко за серединой реки зататакала моторка, и Юлька подумала, что, когда этот звук оборвется, она уснет.
Глава седьмая
1
Душным июльским днем Наташа с Юлькой отвезли тетю Машу в больницу. Ее положили в маленькой двухместной палате с большим окном. В палате лежала совсем еще молодая, очень бледная женщина. Медсестра шепотом сказала, что женщина скоро умрет. У нее тяжелое заболевание крови. Потом санитары внесли и поставили в свободном углу еще одну койку, и Юлька поняла, что Наташа останется здесь.
Уходя, Юлька приложилась губами к дряблой щеке тети Маши. Но у той даже не нашлось сил сказать что-нибудь Юльке на прощание.
— Отпуск возьму, буду возле нее сидеть, только бы она поправилась, — сказала Наташа, провожая Юльку.
Грустная, задумчивая шла Юлька домой. Она хорошо понимала душевное состояние своей подруги. Тетка воспитывала Наташу с восьми лет, заменив ей мать.
…Ключа в ящичке над столом у дежурной не оказалось.
«Неужели Алевтина вернулась? Да нет, ей рано. Поездка на две недели», — удивленно подумала Юлька. Она вошла в комнату, включила свет и опешила: у окна, скрестив на груди руки, стояла Лиза.
Лиза медленно повернула голову, губы ее шевельнулись. Она хотела сказать что-то, но лишь молча поправила на плечах платок.
— Ну и хорошо, — почуяв беду, тихо сказала Юлька. — Правда, у нас тут хорошо?..
— Кто на моей кровати расположился? — спросила Лиза.
— Проводница одна, их общежитие ремонтируют. У нас сегодня душ работает. Иди помойся с дороги, а я в магазин сбегаю.
Юлька говорила быстро, проглатывая отдельные слоги. Она разыскала авоську и накинула на голову косынку. Пока она металась по отделам магазина, покупая все, что попадет под руку, перед ней все время стояло чужое, опустошенное лицо Лизы.
Потом они сидели за столом, почти не разговаривая. Лиза помешивала ложечкой в стакане.
— А где эта проводница сейчас? — спросила она.
— В поездке. Раньше, чем через неделю, не вернется.
Лиза, все такая же замкнутая, встала из-за стола, аккуратно свернула Алевтинину постель и сложила ее на стуле.
— Где моя подушка?
— Вот, держи, — ответила Юлька, кидая ей подушку. — Она все время была у меня.
Лиза легла и отвернулась к стене.
Юлька хотела подойти посидеть, как прежде, на ее кровати, но не решилась. После долгого молчания Лиза сказала:
— Была сегодня в кадрах. Берут на прежнее место с завтрашнего дня. — Она еще помолчала и спросила: — Как вы тут без меня?
Юлька пожала плечами.
— Живем, — неопределенно сказала она. — Нюрка Столярова твой кран гоняет.
— Я видела Бондаренко, — сказала Лиза.
— Значит, завтра на работу пойдем вместе.
Убирая со стола, Юлька поглядывала на Лизу, ждала, что та скажет еще что-нибудь. Но Лиза не произнесла больше ни слова.
Утром по дороге в депо Лиза прятала глаза от всех встречных. Кто-то в толпе окликнул ее, кто-то поздравил с приездом. Лиза отвечала вымученной, натянутой улыбкой.
У ворот депо толпились парни: Пашка Куракин кого-то подначивал. Но, когда увидел Лизу, голос его сразу оборвался.
Лиза, пригнув голову, прошла мимо. Пашка не мигая смотрел ей вслед.
— Видела Куракина? — спросила Юлька.