— Чего ты смеешься? — спросила Юлька. — Ты надо мной смеешься?
— Нет. Федотыч мне рассказал и про втулку и про комитет… Я только что оттуда, — сказал Андрей. — Не отчаивайся, Юлька. Всем нам чего-то не хватает, — голос его звучал задумчиво и серьезно. — Я — сам по себе, ты — сама по себе, Пашка — тоже. Мы соберемся и подумаем, как нам быть… Я последнее время много думал над этим.
Юлька слушала его и не понимала, к чему он клонит, чего хочет. Что он за человек? И не могла разобраться.
Она подумала, что он говорит так только потому, что надо было сказать что-то необязательное, как бывает, когда один человек хочет утешить другого и не задумывается глубоко над причинами его горя.
3
Она не пошла на работу, как обычно, вместе с Лизой. Та ждала ее, нервничала — они ведь могли опоздать. Юлька нарочно тянула время, и Лиза, не выдержав, ушла первой с девчатами из подъемки.
Юльку сегодня пугала встреча с цехом. И чем ближе подходила она к депо, тем невыносимее становилась ее мука. Она представила себе сострадательный взгляд Лизы, осуждение Цыганкова — и еще более замедлила шаги. Уйти бы и никогда больше сюда не возвращаться! Что ее держит здесь?..
Юлька шла через пути. На стрелках в обе стороны от нее разбегались рельсы, раздваивались, расходились. Некоторые из путей упирались в тупики, другие уходили вдаль и, казалось, им не было конца.
И вдруг пришла другая мысль, отчетливая, будто она читала ее. «Если я сейчас уйду, у меня никогда в жизни ничего не будет. Ни-че-го…»
Внутренне сжавшись, готовая защищаться, она вошла в цех.
Пашка, не отрываясь от карусельного, кивнул ей. Жорка тоже поздоровался взглядом. На ее «семерке» рукой Цыганкова пришлепнут наряд. И это даже чуть-чуть разочаровало Юльку: как будто ничего не случилось — не было ни испорченной втулки, ни нарушения графика выхода паровоза, ни заседания комитета.
Но сама эта обыденность была необычной. Вспомнилась сцена из увиденного недавно фильма. Табун обезумевших лошадей, сметая все, несется по степи. Еще несколько минут такой скачки, и гибель: впереди обрыв. И вот один из табунщиков, пригибаясь к седлу, слившись с конем, скачет наперерез табуну. Сто метров, пятьдесят, десять… Наконец всего три метра отделяют его от громадного, запылившего всю степь, обезумевшего табуна. Всадник пристраивается, несколько мгновений скачет рядом с табуном, обходит его… И вот он уже впереди. По-прежнему опасен путь, по-прежнему безумная скачка, но уже направление диктует всадник.
А потом тишина. Низкий степной ветер шевелит стебли травы, медленно распрямляется ковыль, смятый конскими копытами. Пройдет час, другой, и ничто уже не напомнит о смятении.
Так вот и в Юлькину жизнь в эти дни вошло что-то новое, еще не осознанное ею до конца.
Работа ей предстояла несложная: выточить несколько валиков с тремя канавками на каждом. Послушный резец коснулся металла, заструилась блестящая стружка.
Бывают в жизни минуты, когда тебе вдруг покажется, что еще одно усилие — и ты поймешь, во имя чего пришел на землю. Не так, как это объясняет с потрясающей ясностью Сеня Лебедев. А поймешь «изнутри».
Андрей сказал: «Я сам по себе, Пашка тоже… Вот соберемся все вместе и подумаем». Только сейчас до нее начал доходить смысл того, о чем он вчера говорил.
Юлька остановила станок, замерила валик: ровно сорок миллиметров. Она поставила резец, которым надо было пройти канавки, и перед тем как снова пустить «семерку», осмотрелась. Куракин закончил буксу и готовился ее снимать, сутуло гнулся над ДИПом Чекмарев.
…В далекой Дмитровке жили дружно. К самым огородам подступало поле, о котором в колхозе начинали думать еще с зимы. Даже покрытое снегом, безмолвное, без единого тракторного выхлопа, открытое всем ветрам и снегопадам, оно жило в сознании каждого, кто хоть раз приложил к нему руки. И невозможна была бы жизнь села без этого поля.
Но Юлька помнила и то, что общее поле от индивидуальных огородов отделяла изгородь; она была невысокая, ее нетрудно было перешагнуть, но можно было и зацепиться.
«И цех наш, как то поле, — подумала Юлька. — У всех общая цель, общая задача. Но смена кончится, все разойдутся по домам — и точно стенами отгородятся друг от друга. У каждого своя жизнь».
Юлька снова включила станок, он взвыл, набирая обороты. Наметилась первая бороздка. Юлька не отрывала от нее взгляда. А мысли неслись и неслись.
«Ты, Гранина, о долге забыла», — вспомнились ей слова Сени Лебедева. Удивительно произносит слово «долг» Сеня. У него в голове, наверное, все по полочкам разложено: «район чуткости», «квадрат внимания», «улица Заботы», «проспект Требовательности». А я не хочу так! Не хочу!..
Цыганков принимал работу. На куракинскую буксу он только посмотрел, прищурясь, расписался в наряде тут же и сунул его в карман спецовки. У Чекмарева взял наряд, даже не взглянув на работу. Выточенную Бармашовым деталь замерил, еще дольше задержался возле Лизы. Потом Цыганков подошел к фрезеровщикам, а не к Юльке, как делал это прежде, покурил, вполголоса переговариваясь о чем-то с рабочими. В затихшем цехе их голоса звучали густо и устало.
Пять Юлькиных валиков, похожих один на один как близнецы, стояли на станине «семерки». Цыганков бросил докуренную папиросу под ноги и растер ее носком сапога. Длинный, хмурый, он приближался к Юльке, на ходу вынимая штангель. Юлька на раскрытых ладонях протянула ему первый валик.
Цыганков замерил его, отставил. Юлька подала ему следующий также на раскрытых руках.
Беря последний валик, Цыганков чуть помедлил и взглянул на Юльку, может быть, только тут догадавшись о том, что происходит с ней. По молчанию мастера Юлька поняла, что с заданием она справилась.
4
В субботу из поездки вернулась Алевтина. Случись это за день-два до встречи с Андреем, Юлька, быть может, прокоротала бы ночь у плиты на кухне, чтобы избежать неприятных разговоров с проводницей. Теперь же она спокойно улеглась спать и проснулась лишь утром, когда занялась заря.
Открыв глаза, она увидела собирающихся на базар Алевтину и Лизу. Вытащив из-под кровати чемодан, они набивали «товаром» клеенчатую кошелку. Юлька прикрыла глаза, но из-под ресниц продолжала наблюдать. Потом в окно смотрела на них, пока они не свернули за угол складского забора.
Общежитие еще спало, лишь из мужской душевой слышался плеск воды.
Юлька поднялась на второй этаж и постучалась в комнату Пашки Куракина. Никто не отозвался. Она толкнула дверь и вошла.
На ближайшей к дверям кровати, подмяв под себя подушку и придавив кровать своим грузным телом, спал кузнец Сазонов. Одеяло свесилось, и из-под нижнего его конца были видны большие, с желтыми пятками ноги. Дальше, натянув на голову одеяло, лежал, сладко посапывая, Жорка Бармашов: на тумбочке блестели Жоркины толстые очки. Сам он, маленький и хрупкий, чем-то напоминал Юльке ее брата Гришку — щуплого, детдомовского, с тонкой шеей и острыми лопатками.
Слева у стены лицом вверх спал Пашка Куракин. Одна рука у него лежала так, словно он только что вытирал со лба пот, другая свешивалась с кровати. Юлька подошла к Пашке. Наверное, он уже проснулся, лицо его постепенно обретало жесткие дневные черты, и морщинки у глаз, стертые сном, проявлялись все отчетливее.
Она осторожно дотронулась пальцами до его плеча.
В следующую секунду Пашка открыл глаза и повернулся к ней. Несколько мгновений он молча разглядывал Юльку, потом рывком сел на постели.
— Паша, ты сейчас одевайся, я подожду тебя внизу, — тихо сказала Юлька. — Мы с тобой пойдем. По дороге я тебе все-все расскажу. Ты даже не знаешь, как ты мне нужен…
— Хорошо, — ответил Куракин, — я сейчас.
Барахолка, когда они пришли туда, гомонила, двигалась, переливалась из одного края в другой. Граммофон хрипло играл старинный полузабытый вальс. Возле него, как солдат на параде, неподвижно стоял коренастый старик с прокуренной неряшливой бородой. Когда мелодия обрывалась, дед переставлял пластинку, крутил ручку, и опять из потертой до рыжины граммофонной трубы неслась непонятная, никому не нужная музыка.