А Наташа и Юлька ведут себя так, будто Лизы совсем нет в комнате. «Да ведь она же думает, — мелькнуло у Юльки, — что мы ее презираем!»
— Послушай, Лиза! — заговорила Юлька, торопясь, не договаривая до конца слова. — У Наташки беда. Скажи Цыганкову, что я не приду сегодня. Ты ведь понимаешь, Лиза, ей надо помочь.
— Да, Юлька, я понимаю, — грустно сказала Лиза. — А ты… Ты на меня не сердишься? — вдруг спросила она.
— Ну что ты, Лиза!
Лиза помолчала, вглядываясь в Юльку, и ушла.
Потом Наташа с Юлькой молча сидели в громыхающем кузове трехтонки, стремительно летящей по шоссе. Постояли вместе над могилой…
Наташа так и осталась жить в общежитии. Ее поселили на втором этаже, в комнате Зинки Огневой, где оказалась свободная койка.
5
В воскресенье утром они все трое сидели у стола. Прогремев в коридоре тяжелыми сапогами, вошел Куракин. Лиза, сидевшая спиной к двери, испуганно оглянулась и замерла. Куракин снял с плеча гитару и остановился перед ней. Тяжелым взглядом он пересчитал их всех. Юлька никогда не видела Пашку таким: он был пьян.
— Сидите? — сквозь зубы спросил он и добавил, далеко расставляя слова одно от другого: — Что вы здесь сидите?.. И ты сидишь? — Это уже относилось к Лизе. — А мне можно присесть?
Пашка, не сходя с места, вытянул руку, нашарил стул, рывком пододвинул его и сел.
— Значит, съездила?..
Лиза не поняла. Пашка повторил:
— Съездила в отпуск, говорю? А сюда, стало быть, на кисленькое потянуло?
— Что тебе надо? — смертельно бледнея, спросила Лиза.
— А ничего… Посидеть с тобой. Полюбите нас черненьких, как вы беленьких любили — с погончиками…
Юлька молча глядела на Пашку, и у нее почему-то мелькнула мысль, что мичман Володя уже был без погон, когда увозил Лизу.
Наташа, опираясь ладонями о стол, поднялась.
— Ты зачем сюда явился? — медленно спросила она. — Ты! — Голос ее прозвенел и оборвался.
Куракин поднялся тоже. Несколько мгновений они стояли друг против друга. Наташа за это время словно набралась сил.
— Любить изволите? А ты ударь ее за любовь свою поруганную, неузнанную, — сказала она тем же звенящим голосом. — За то, что в беду она попала! За то, что такому же, как ты, красавцу поверила! За то, что счастья ей хотелось! За то, что дите она не твое носит… Не можешь? Так чего же ты явился сюда?
С минуту Куракин осатанело смотрел на Наташу. Потом поднял над головой гитару, со всего маху ахнул ею об угол стола — в его руке остался только гриф со струнами — и медведем пошел к двери. Струны с кусками фанеры волочились за ним по полу.
— Стой! — снова зазвенел голос Наташи. — Я тебе говорю — стой!
Куракин, сбычившись, остановился. Он словно стал ниже ростом. Наташа, указав на обломки, потребовала:
— Собери…
Может быть, голос ее подействовал, может быть, Пашка неожиданно протрезвел, но он покорно опустился на колени и непослушными руками стал собирать обломки. Лиза, уронив голову на стол, рыдала.
Куракин ушел. А Наташа глядела в дверь до тех пор, пока в отдалении не затихли его шаги.
Глава десятая
1
Падал, падал снег… Ранний, медленный, он весомо ложился на ресницы и губы, и, подставив руку, Юлька чувствовала, как снежинки оседают на варежках. Снег пошел вчера вечером, валом валил всю ночь и к утру закрыл все: дома, дороги, голые тополя на шоссе. А давно ли она сидела над Амуром, каждой клеточкой впитывая и чувствуя тишину, и солнце, и шелест воды о серую береговую гальку?
Снег падал и падал. Он смягчал гул голосов, рокот бульдозеров — смягчал, но не глушил. Хасановка доживала последние минуты.
В депо знали, что начнется штурм; знали, что подтягивается техника; знали, что на месте старого поселка запланирован железобетонный завод-гигант: в красном уголке депо на столе уже месяц стоял макет новой Хасановки.
И все-таки, когда утром в спящем еще общежитии кто-то ликующе закричал: «Ломают!.. Хасановку ломают, братва!» — это прозвучало сигналом тревоги. Одевались стремительно, не попадая ногами в сапоги, нахлобучивая на ходу шапки, вываливались на улицу… До начала рабочего дня оставалось еще более часа…
Стоя на обочине дороги, вглядываясь в шеренги притихших машин, Юлька видела два деповских поселка: этот, обреченный на слом, растекающийся рябью старых крыш, и тот, что за ее спиной, — четырех- и пятиэтажный. Охристые стены его проглядывали сквозь снег. Казалось, что новый поселок вырос внезапно за одну ночь, пока они спали. А может быть, это снег, покрыв все ровным слоем, разделил оба поселка так же, как он разделил и очистил звуки: людской говор не смешивался с рокотом бульдозерных двигателей и торопливым скрипом шагов.
Шли последние приготовления. Люди ждали, растянувшись черной неровной цепью вдоль дороги.
От дороги старый поселок отделяла узкая, ничем не засаженная полоса. У крайнего дома, в нескольких метрах от которого, опустив тяжелые бивни на землю, похлопывал дизелем бульдозер, по щиколотки в снегу стоял сутулый человек. Позади него — женщина в платке и черном старомодном пальто. Юлька давно заметила их, но только сейчас узнала: это были Бондаренки — Федотыч и Горпина. Стояли они перед своим домом, доживавшим последние минуты: печь не топилась уже несколько дней — на трубе шапкой лежал снег, на крыльце была нетронутая белая пелена.
Среди машин возникло движение: кто-то из водителей нетерпеливо добавил газу. Толпа колыхнулась и вновь застыла.
Бондаренко пригнул голову и вдруг пошел прямо в незакрытую калитку своего дома. Шаг его был сбивчив и неровен. Он поднялся на крыльцо, потянул на себя дверь, забыв, что сам же напоследок воткнул в пробой вместо замка палочку. Заторопился, подхлестнутый начавшимся движением в гуще машин, с отчаянием рванул дверь. Он не рассчитал усилий: пробой легко вышел из косяка.
Через минуту Бондаренко появился на крыльце, держа в руках перекошенную табуретку и какую-то рамку — может быть, ту, в которой на стене висели фотографии его погибших на фронте сыновей и повзрослевших, разлетевшихся в разные концы страны дочек. Он только теперь понял, что его видят все, улыбнулся — неловко и неумело.
На свободное пространство перед бульдозером вышел человек в брезентовой куртке с откинутым на спину капюшоном, в ватных штанах, втиснутых в кирзовые сапоги. Повернулся к машинам лицом, поднял над головой обе руки. Никогда еще Юлька не видела, чтобы к стройке приступали именно так. Было в этом что-то военное, и это волновало и тревожило.
Сразу взревели дизели. Бульдозер перед домом Бондаренко часто застрелял дымом. Человек в брезентовой куртке опустил руки. Машины двинулись. Хрястнул, покосился, рассыпался старый сарайчик в бондаренковском дворе. Еще через несколько, секунд тупое лезвие бульдозерной лопаты уперлось в угол опустевшего дома. Посыпался с крыши, с наличников снег. Заскребли землю, выбивая позади себя черную пыль, гусеницы. Секунду-другую дом еще стоял. Потом лопнули и вылетели стекла из окон, перекосились рамы, внутри об пол ахнула штукатурка, и из пустых провалов окон клубами поползла седовато-коричневая, как после взрыва, пыль.
Снег таял на горячих капотах машин.
Нестройной гурьбой деповские парни и девушки прошли между машинами, пересекли чей-то двор с упавшим забором, миновали тупичок, в конце которого две женщины укладывали на салазки узлы с последними вещами.
Наташа пошла к своему дому, и Юлька поспешила за ней — этот обреченный на слом дом был когда-то и ее домом. Она сейчас не могла уже вспомнить лицо тети Маши, но, когда подумала о ней, на душе стало тепло и грустно.
К дому Наташи подошел тягач. Водитель и его напарник спрыгнули на снег и принялись заводить трос вокруг дома. Водитель, сверкнув белыми на перепачканном машинным маслом лице зубами, спросил девчат, обращаясь ко всем сразу:
— Ну что, жалко?
Юлька испуганно поглядела на Наташу. Та улыбнулась, пожала плечами: