…Целые сутки потом я находился в состоянии какого-то безразличия ко всему. Лежа на нарах, я смотрел в одну, только мне видимую точку. Она, как магнит, притягивала к себе нити всех мыслей. Как они там теперь? Что с матерью? А Нюшка-то, Нюшка, она ведь хотела передать какой-то гостинец. Может, камушки-корольки, а может, пряник, который берегла специально для этого дня.
Командир взвода Панин пробовал растолковать мне, как все получилось на Ягодной. «Что же поделаешь, Коркин, война…» Он говорил что-то еще, слова его успокаивали, и я вдруг подумал об Омголоне. Ведь здесь, в эшелоне, он был мне сейчас самым родным.
Помню, ребята обедали, и кто-то протянул мне котелок со щами. Я есть не стал: поезд тормозил ход. Вижу, разъезд какой-то. Я — из вагона и, пока поезд стоял у закрытого семафора, успел отыскать теплушку с лошадьми нашего взвода.
Их стояло восемь, по четыре в ряду, все головами к середине вагона. По обе стороны неширокого прохода висели кормушки, брезентовые ведра для воды. Омголон стоял крайним, у самого входа. Можно понять мою радость, когда после всего того, что произошло со мной, я увидел своего любимого коня. Да и Омголон не ожидал моего внезапного появления, громко заржал, застучал копытами.
Лежавший на сене Угрюмкин сказал, чтобы я принимал дневальство, а сам пошел отдыхать.
Особенно радостно было с Омголоном на выводках. Коням, чтобы не застоялись, через день-два делали разминку. Приставляли к вагонам сходни, выводили их на перрон, седлали и выезжали куда-нибудь на станцию. Поили, даже давали попастись, в зависимости от того, сколько стоял эшелон.
Однажды, а это случилось на Байкале, все, кто был с лошадьми, забрели вместе с ними в воду и пригоршнями пили прямо из самого сибирского моря. Угрюмкин потом всю дорогу уверял, что такой вкусной воды ему нигде не приходилось пробовать.
Так прошло дней десять — двенадцать.
Помню, где-то, уже за Волгой, проснулся я после очередного дневальства от непонятной тишины. Поезд не несся как прежде, а шел тихо, осторожно, словно выбирая себе дорогу. Нары были пусты. Откатив дверной щит, ребята столпились у вагонного проема и молча смотрели в степь. На искореженной взрывами земле виднелись полуобгоревшие дома, освещенные заходящим солнцем, стлались дымы по ложбинам. Здесь бомбили.
Угрюмкин, прихлебывая из железной кружки кипяток, сказал, что едем к Воронежу. «Воронежский фронт». Я придвинулся поближе к проему, и тут меня словно полоснуло каленым железом. Недалеко от насыпи железнодорожного полотна валялась груда истерзанных конских туш. Лужи багровой крови зловеще поблескивали на солнце. Видно, налет вражеской авиации был совершен недавно, может быть, только что перед подходом нашего эшелона.
«А что если вот так же с Омголоном? — подумал я. — Завтра, сегодня, сейчас… Налетят стервятники!» Решение созрело мгновенно. Как только поезд застопорил ход, сказав командиру отделения, что мне надо к лошадям, я побежал в хвост эшелона. Но не успел открыть дверь. Поезд тронулся. Боясь отстать, я запрыгнул на буфера, потом, хватаясь за скобы, вскарабкался на крышу вагона. Где-то тут, сразу под крышей, должно было быть окно. Зацепившись ногой за какой-то угольник, я свесился с крыши и позвал:
— Омголон!
Сначала черный квадрат окна оставался безмолвным. Но вот раздалось негромкое ржанье. «Омголон, Омголон!» — позвал я громче. Теперь уже забеспокоились все лошади. Донесся голос дневального: «Что такое? Кто там?..» Я сделал попытку дотянуться до окна, но чуть не сорвался с крыши, отполз от ее края и стал раздумывать, как же быть дальше.
Когда эшелон, замедлив ход, продвигался мимо какой-то степной станции и я в надежде на то, что он сделает остановку, приготовился спускаться с крыши, раздался гул авиационных моторов. Инстинкт подсказал, что это вражеские самолеты. Они летели прямо к составу. Тогда я еще не умел определять их названий, уже потом, вспоминая свое первое боевое крещение, я понял, что это были «Мессершмитты-109», я хорошо видел их акульи туловища и распростертые, как у стервятников, крылья. Мгновенье — и они с ревом пронеслись над эшелоном. Донеслись запоздалые звуки пулеметной стрельбы. Потом пошли бомбовые разрывы, их грохот был ужасен. Прижавшись к крыше вагона, я закрыл от страха глаза. Мне казалось, что меня несет в черную-черную бездну.
Но тут раздались голоса людей. Послышался топот бегущих. Эшелон остановился, зашевелился, как муравейник.
Я слез с вагона. Тем временем «мессершмитты», сделав глубокий разворот, заходили уже с хвоста эшелона, и, когда мы ставили сходни для лошадей, они второй раз пронеслись над нами.
Со стороны паровоза раздался взрыв. Эшелон дернуло. Кони, минуя сходни, стали выпрыгивать уже прямо на железнодорожную насыпь.
Угрюмкин тем временем выкидывал из вагона седла. Подхватив свое, я накинул его на Омголона, затянул подпруги и, усевшись, дал шенкеля. По приказу командиров солдаты быстро покидали состав. И только мы с Омголоном успели выскочить за дорогу у насыпи, как снова раздались бомбовые разрывы. Оглянувшись, я увидел пламя на вагонах и упавший с насыпи паровоз.
Рассыпавшись по полю, солдаты залегли. Каждый старался замаскироваться, как мог. Лишь бойцы нашего разведвзвода, пригибаясь к гривам коней, мчались в сторону ближайшего леса. Туча пыли поднималась им вслед.
Я направил коня за ними, но вдруг опомнился. Со мной не было ни карабина с патронами, ни клинка, ни шинельной скатки. В суматохе я забыл заскочить в вагон, взять свое оружие, и теперь надо было что-то предпринимать.
На всем скаку я развернул коня, и Омголон, словно понимая, что ему делать, помчал к эшелону.
Мы не сразу нашли окутанную дымом и пылью теплушку. Ушло время и на то, чтобы попасть в нее — вагонную дверь защемило. И когда снова выехал в поле, я увидел, что мы с Омголоном одни. Те, что полегли на землю в начале бомбежки, нашли для себя места более скрытные и притаились, а конников и след простыл. Гонимый страхом, я направил коня наугад к лесу.
И тут случилось то, чего я так опасался. «Мессеры», сделав еще один заход над эшелоном, беспорядочно разбрелись по небу, и вдруг один из них заметил меня. Я понял это сразу, как только за моей спиной раздались угрожающие повизгивания пуль. Омголон дико заржал и еще быстрее понесся по полю. Но не зевал и «мессер». Тяжело развернувшись, он шел к нам теперь уже спереди. Он походил на огромную хищную птицу, которая, опускаясь, знала, в какой момент ей прикончить жертву. Самолет спикировал так низко, что под плексигласовым колпаком его кабины я ясно увидел лицо немецкого летчика.
Я что-то скомандовал коню. Нет, тогда я, наверное, просто закричал, не отдавая себе отчета, и конь сделал такой резкий скачок в сторону, что «мессер» буквально проскользнул над нами, обдав ревом и вихрем воздушного вала. Где-то уже позади себя я услышал пулеметную пальбу.
Омголон во весь опор летел к лесу. Я уже думал, что опасность миновала. Однако это оказалось не так. Откуда-то сбоку «мессер» посылал очередь за очередью, и вот пулеметная дробь раздалась совсем рядом.
В тот миг я круто осадил коня. Летчик-фашист снова промахнулся. Но теперь мы скакали уже не к лесу, а в открытое поле, и было ясно, что «мессер» не отстанет от нас.
И он действительно не отставал. Делая развороты, он снова пикировал. Пули взвизгивали то справа, то слева, то спереди, я видел, как землю вспарывали серые фонтанчики пыли. Мой черный конь, каким-то чутьем угадывая, откуда нападет крылатый враг, на скаку шарахался то в одну, то в другую сторону и усилием ног мгновенно гасил движение, когда надо было остановиться.
Обезумевший от ярости фашист сбросил на нас остатки бомб и открыл беспорядочную пальбу из пушки. Он гонялся за нами до тех пор, пока не врезался в землю и не взорвался в подсолнуховом поле где-то метрах в двухстах позади нас. Немецкий летчик не смог вывести самолет из пике.
…Сознание того, что немецкого самолета над нами уже нет, пришло ко мне не сразу. Взрыв «мессера» походил на бомбовый удар, и мне показалось, что за нами гонятся уже не один, а несколько самолетов. Я инстинктивно пришпорил коня, и только когда над степью заполыхало яркое пламя и его отсветы легли на нашем пути, стало ясно: это «мессер». «Туда тебе и дорога», — подумал я и остановил Омголона. Над безмолвной, уходящей в предвечернюю мглу степью пылал окутанный черным дымом гигантский костер.