Я попробовал отшутиться: мол, Ольга второй день не появляется в школе и судить о человеке за глаза трудно.
— Это все несерьезно, — с досадой сказала Тоня. — Никто из нас по-настоящему не хочет разобраться в том, что происходит с Ольгой. Давай сходим к ней вечером.
Двухэтажный особняк, в котором жила семья известного при своей жизни врача Минского, стоял в глубине пустынной улицы, за нефтяным складом завода. Мы с Тоней шагали навстречу ветру, отворачивая лица. Гудели провода на столбах, уныло покачивались редкие фонари. Вдруг Тоня вздрогнула и остановилась.
— Ты не слышал? Кажется, выстрел…
Я опустил воротник полушубка, но, кроме свиста ветра, ничего не услышал.
Мы поднялись на второй этаж. Дверь в квартиру была не заперта. Никто не вышел и на наш стук в прихожей. Тоня осторожно прошла дальше, в комнату Ольги, и тихо вскрикнула.
Ольга, бледная как мел, стянув на груди пуховую шаль, сидела на полу, держа в руке куски стекла. Вокруг нее валялось множество мелких осколков, среди них лежал разбитый будильник.
— Что случилось? — спросил я.
Ольга повернулась лицом к окну. Тюлевая штора надулась парусом, и в комнату порывами залетал холодный ветер.
— Не знаю! Кто-то стрелял!.. — прошептала она.
Я подошел к окну. Вдали, над заводом, сияло багряное зарево. Ночная смена литейщиков вела плавку чугуна. А здесь, перед домом, темнела огромная территория нефтяного склада. Унылый свет фонаря падал на белую цистерну, и больше ничего не было видно. Пустынно и мертво. Кто же стрелял?
Я заткнул дыру в окне диванной подушкой и подошел к стоявшим в глубине комнаты девушкам.
— Вот здесь я сидела до выстрела, — сказала Ольга. — Вспомнила, что не заведен будильник, подошла к комоду. Только протянула руку, тут звон разбитого стекла, будильник свалился и завертелся, как волчок, на полу. И портрет отца вон, у двери, покачнулся и съехал на сторону… Самое интересное, — мрачно добавила Ольга, — что я читала в этот момент «Фаталиста» Лермонтова…
— Ну, это уж мистика, чепуха, — сказала Тоня.
Ольга, не соглашаясь, покачала головой.
— Странные истории творятся на вашей улице и на этом складе, — заметил я. — Надо что-то предпринимать.
— Говорил я Феоктисту Павловичу.
— Кто это?
— Ну, Бойко, отчим…
— А сейчас дома никого нет? — поинтересовалась Тоня.
— Мама спит, — Ольга показала глазами в комнату напротив.
— Опять больна?
— Все то же, — тихо вздохнула Ольга. — Его нет четвертые сутки. Мама слегла. Сердечный приступ. В сильной форме.
Из-за двери донесся стон. Девушки тотчас скрылись в соседней комнате.
Оставшись один, я задумался. Что произошло с Ольгой? На кружевной салфетке пианино стояла ее фотография. Оля года три назад, наверно, в спортивном костюме с ракеткой в руках. Такой вот жизнерадостной, веселой знал я ее всегда. Правда, уже и в то время она чувствовала себя какой-то одинокой среди подруг, но причинами могли быть музыка, английский язык — для нас у нее времени не оставалось. Но такой, как сегодня, я Ольгу еще не видел. «Фаталист», судьба… Да еще этот выстрел. Вот чертовщина! А мы, верно говорил Максим Петрович, ничегошеньки-то не знаем. Хороши!
Мой взгляд привлек портрет Минского. Стекло в уголке было пробито, и от пробоины расходились лучи. Не застряла ли там пуля? Я взялся за рамку, и тотчас же к моим ногам упала тетрадь, видимо, лежавшая между рамкой и стеной. Надписи на тетради не было. Машинально перелистав страницы, я прочел:
«О-м опять пришел пьяный».
Что за «о-м»? Торопливым, но довольно четким почерком было написано дальше:
«Пришел мрачный, ни слова нам с мамой. Заперся в комнате. У мамы снова приступ».
Я хотел было засунуть тетрадку за раму, но любопытство побороло стыд. И я листал страницу за страницей.
10 июля.
«В кафе-молочной за одним столиком я увидела Маклакова с Чаркиной. На руке у Людмилы большой блестящий браслет. Откуда он у нее?
Вечером гуляла в саду, сидеть дома было просто невыносимо. Снова видела Маклакова, на этот раз в обществе каких-то двух парней, Антона и Семки… Все трое курили сигары и приставали к танцующим девушкам. О-м снова пришел пьяный. Бедная мамочка, как мне жаль ее! Но ведь она любит его!»
10 августа.
«Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего радостного. Истинным стимулом в человеческой жизни является завтрашняя радость» (Макаренко).
Выписку сделала в библиотеке и тут же спросила себя: «А какая радость ждет тебя, Ольга?»
Не явился домой о-м. Звонили с завода, он, оказывается, не выходил на работу. Где же он был?»
13 августа.
«Все необычно странно. О-м явился. Весь измятый, отвратительный. Говорит, что попал в аварию. С ним пришел… Ковборин! Вот уж глазам своим не поверила! Никогда не думала, что наш сухарь-директор может с кем-то дружить. Ковборин держался со мной подчеркнуто официально.
Разговор зашел о школе. Мама стала расспрашивать о Максиме Петровиче. Ковборин говорил о нем неприязненно, со скрытой насмешкой».
16 августа.
«Ковборин снова был у нас. Закрылись с о-мом в его комнате, о чем-то шептались. Я это сразу поняла, так как скрипел стул, отчим вставал и ходил проверять, плотно ли прикрыта дверь. Затем зазвенели стаканы, послышался хлопающий звук, — наверное, вылетела пробка из-под шампанского. Они расшумелись. Стали доноситься слова. Я даже услышала странную фразу: «А ведь это та самая пушка, черт бы их побрал!» О какой пушке у них шел разговор?»
11 октября.
«Сделала открытие, о котором боюсь сказать маме. О-м инсценирует свое «пьянство»…
— Рубцов! Как же не совестно тебе? — раздался за моей спиной возмущенный крик Ольги.
Вырвав из моих рук дневник, она скомкала его и со слезами бросилась ничком на диван.
— Что тут у вас случилось? — подбежала ко мне Тоня…
Ошеломленный, стоял я перед ней и ничего не мог сказать…
Глава семнадцатая
СХВАТКА У НЕФТЯНОГО СКЛАДА
«Внимание, внимание! Говорит школьный радиоузел. Сегодня в шесть часов вечера состоится открытое комсомольское собрание, посвященное речи Ленина на Третьем съезде ВЛКСМ. С докладом выступит директор школы Владимир Александрович Ковборин. На собрании будут представители завода. Приглашаются все желающие».
Эти слова разносились на каждой перемене из всех репродукторов.
То, о чем сообщал в своем объявлении радиоузел, я уже знал. Собрание проводилось по инициативе комитета комсомола и его секретаря Фили Романюка. Но я никак не мог представить себе в роли докладчика Ковборина. Заветы Ленина и… Ковборин! Особенно это было непонятно и дико после того, что я узнал из дневника Ольги.
Когда в зале уже не осталось свободных мест, Филя предоставил слово директору школы. Ковборин, подойдя к трибуне, положил на нее папку с докладом и пристально посмотрел в зал. Глаз его не было видно за стеклами пенсне, блестевшими, как осколки льда.
— Ленин завещал нам «учиться, учиться и учиться…» — начал свой доклад Ковборин.
«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество…»
Перелистывая страницу за страницей, Ковборин звучно, артистически читал одну цитату за другой.
Мы сидели в первом ряду. За Тоней, в следующем ряду сидела Ольга. Накинув на плечи пуховый платок, она с равнодушным-презрением глядела на трибуну. О чем сейчас она думала? Я знал одно: во всем этом надо долго и терпеливо разбираться… Что за человек Бойко? И опять налет на нефтяной склад в тот вечер, когда мы были у Ольги. Кто это сделал? Молодец все-таки сторож — отбился. Правда, пуля его чуть не стала роковой для Ольги…
— Педология как наука призвана быть на страже знаний учащихся, — донесся тягучий голос с трибуны.
«О чем он? Какая тут может быть связь?» — старался понять я.
— С помощью этой науки мы поможем вам, уважаемые воспитанники, определить свои дарования, чтобы стать достойными строителями коммунизма.