— Помните, — говорил Филя, — еще в восьмом классе мы писали коллективное письмо его отцу, главному бухгалтеру завода. И что же? Хоть бы зашел! Но и мы, откровенно говоря, махнули на него рукой.
— И правильно! — крикнул Вовка. — Противно же на такого глядеть, не только разговаривать.
— Хватит, знаем! — закричали ребята.
— Мелкая душонка!
— Кто желает высказаться? — поднялась Тоня.
Она председательствовала на собрании.
— А зачем нам говорить? Пусть сам объясняется!
Маклаков, засунув руки в карманы, сидел и тупо молчал.
— Что он как воды в рот набрал? Пусть отвечает, — шумели ребята.
— Исключить его! — не выдержал я.
— Правильно! И я предлагаю просить педсовет исключить его из школы! — решительно сказала Тоня.
Наступила тишина. Маклаков пошевелился, но продолжал настороженно молчать.
— Есть другие мнения? — спросила Тоня. — Может, Маклаков, все-таки что-нибудь скажешь?
Но в этот миг открылась дверь и в класс вошла полная, цветущая женщина в сопровождении Ковборина. За ними следом стали входить незнакомые нам юноши и девушки с портфелями и папками в руках.
— Педологи! — ахнул Игорь.
Ребята потеснились, предоставив за партами место студентам-практикантам.
Ковборин, подозрительным взглядом окинув класс, спросил Грачева, что происходит. Максим Петрович объяснил ему.
— Ну, вот и замечательно! — подхватила цветущая женщина, усаживаясь за учительским столиком, рядом с Тоней. — Послушаем, как изъясняются между собой дети. Я ассистент кафедры педологии, будем знакомы!
— Имперфектус! — донеслось с задних парт.
— Что? — насторожился Ковборин.
И тут слово попросил Андрей Маклаков.
— Рубцов предложил исключить меня из школы, — привстал он за партой. — Но кто такой этот самый Рубцов? — Маклаков искоса взглянул на Ковборина и продолжал: — Рубцов был организатором лыжной «дуэли», позорно бежал с нее, чуть не погубив товарищей. Я видел все это своими глазами. Он получает «неуды». Он сочиняет глупейшие стишки про любовь…
Я вскочил с места и сжал кулаки.
— В качестве доказательства я прочитаю в присутствии всех одно из его любовных посланий. — Маклаков вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и, усмехнувшись, помахал им в мою сторону.
Меня бросило в жар: я узнал листочек из общей тетради, на котором было записано мое стихотворение «Млечный Путь».
— А где ты взял его? — раздался взволнованный голос Милочки.
— Нашел в коридоре.
— Врешь! Ты выкрал его из портфеля Рубцова! Ты сам говорил мне об этом.
Раздался шум.
— Позор! Исключить его! Он жалкий пережиток!
Мне показалось, что кричали и некоторые практиканты.
— Позвольте! Какой пережиток? — очнулся Ковборин. — Что здесь творится? — Он стоял у окна. Пенсне, блеснув, уставилось на Максима Петровича.
Но цветущей даме почему-то сделалось удивительно смешно.
— Дети! — заговорила она, улыбнувшись Ковборину. — Мы помирим вас, обязательно помирим! Педология — это такая наука!..
Глава девятнадцатая
«КЕМ БЫТЬ»
Да, разговор с Маклаковым не состоялся. С помощью Ковборина и дамы-ассистентки Недоросль снова ушел от ответа. И, может быть, именно это как-то сразу насторожило меня против педологов.
Мы, правда, добросовестно проходили медицинское освидетельствование, заполняли анкетки, отвечали на многочисленные вопросы студентов-практикантов. Но уже первые их выводы о способностях учеников породили у нас сомнения.
У Игоря в заключении, сделанном самим Ковбориным, стояло:
«Технические способности весьма посредственны. Склонен к наукам гуманитарным».
— Это как же — к гуманитарным? — возмутился мой друг. — Подсунул мне какие-то кружочки, ребусы, засек время по часам, молча забрал мои письменные ответы и ушел. Потом меня вызвал студент-практикант. Ты знаешь, что он от меня потребовал? «Скажи, — говорит, — Русанов, как можно больше слов в минуту сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми». Ух, я ему и порол! Сгоряча даже «черта» подсунул! А теперь, погляди-ка, такое идиотское заключение. Я живой человек или нет? Я же технику люблю! А меня теперь что, заставят стихи писать?
— Придется оправдывать заключение.
— Но я же ямба от хорея… Сам понимаешь!
— Понимаю, сочувствую!
— Нет уж, дудки! А у тебя что?
Я показал Игорю тетрадь. Рукою цветущей дамы в ней было проставлено: «75 %».
— Это как же понять проценты?..
— На столько процентов у меня ума, не больше и не меньше!
Игорь от удивления прыснул.
«75 %»… Сначала, как и Игоря, эти проценты меня веселили. Не был же я в самом деле идиотом! Но прошел любопытный слух… «Интеллектуальный уровень» ученика Маклакова оценили в девяносто девять процентов. По каким же данным?
Я обратился с вопросом к студентам. Мне ответили, что над Маклаковым «экспериментировал» сам Ковборин.
Когда в класс явилась цветущая дама, предложив нам писать последнее сочинение, меня охватила неудержимая злость.
— Дети! Вот тема вашей литературной работы… — Предводительница педологов написала мелом на доске: «К у й ж е л е з о, п о к а г о р я ч о». Заметив удивление на лицах ребят, она доброжелательно улыбнулась: — Да, дети, вот такую тему мы вам предлагаем.
«Что ж, ковать так ковать! — с ненавистью подумал я. — Пусть буду до конца дефективным!»
Быстро обмакнув в чернильницу перо, стал писать. За все время работы я ни разу не оторвался от бумаги.
Положив свой труд под нос цветущей дамы, я тотчас же выскочил из класса.
Вечером, придя в пионерскую комнату выпускать очередной номер стенгазеты, я застал там Максима Петровича и Марию Павловну.
— Плохо!.. Прескверно! — Сидевшая за столом Мария Павловна взволнованно прикладывала ко лбу носовой платок.
— Правильно сделал! Молодец, Алексей! — говорил Грачев, быстро прохаживаясь по комнате и словно не замечая меня.
— А что здесь правильного? Он же ученик, — мягко возражала учительница.
— Меньше будут ходить, мешать! Разве можно таким вот бухгалтерским методом определять умственные способности школьников?
— Голубчик! Ведь это же все понятно… — Лицо нашей добрейшей Марии Павловны было полно сострадания.
— А раз понятно, так нужно действовать, а не сидеть сложа руки! — порывисто продолжал Грачев. — Послушайте, что трактует ученый лев педологии Бине! Я могу процитировать его наизусть, благо сдавал госэкзамены летом. «В своем методе, — пишет Бине, — мы отделяем природные умственные способности от приобретенных знаний учащимися… Мы пытаемся измерить только чистый интеллект, данный человеку от рождения, отвлекаясь от знаний, которыми он обладает…» Что это еще за «чистый интеллект»? Ерунда, фатализм!
«Недоставало, чтобы они из-за меня поссорились», — подумал я и вышел из пионерской комнаты. Из-за двери до меня донесся встревоженный голос Марии Павловны:
— Но ведь Ковборин затевает против Алеши скандальное дело. Нанесена пощечина представителям педологии. Завтра педсовет в экстренном порядке… Не проще ли пойти и извиниться?
«Педагогический совет? — опешил я. — Ну и пусть… По крайней мере, можно будет высказать все, о чем не дали говорить нам на классном собрании». Я быстро оделся и пошел домой.
Но чем меньше становилось расстояние до дома, тем настойчивее вставал передо мною вопрос: «Что же я скажу Павлу?» Припомнился день первого сентября, моя фамилия, перечеркнутая в списке класса. Теперь-то Ковборин ничего не простит, вышвырнет из школы, как собачонку.
Я стоял возле дома, не решаясь войти. Но дверь неожиданно отворилась. На крыльцо, гремя ведрами, вышла Зина.
— Ты что стоишь? — удивилась она. — К тебе гость приехал!
— Какой гость?
Я вбежал в комнату, а навстречу мне из-за стола поднялся бородатый человек в медвежьих унтах, черной сатиновой рубахе, подпоясанной кушаком.