Напротив плиты, возле обеденного стола, и уселся Кошкин, как только вошел в избу.
Серафима затопила плиту и поставила в кастрюле подогревать картошку. Потом подлила в нее масла. Приятный запах, распространявшийся по комнате, вызывал в желудке Кошкина страшные мучения. Но он стойко переносил их. И только когда на стол была подана дымящаяся паром кастрюля, он, не дожидаясь вилки, за которой пошла Серафима к шкафу, схватил самую крупную, жирно политую маслом картофелину и, почти не разжевывая, проглотил. Не потребовалось вилки и для остальных картофелин.
Но гостеприимство Серафимы этим не ограничилось. Насыпав в эмалированную чашку муки, она, не отходя от плиты, замесила тесто, и не успел Кошкин съесть картошку, как на горячей сковороде весело зашкворчали оладьи. Появились чай с молоком, сметана к оладьям, мед и смородиновое варенье.
Кошкин не пренебрегал ничем, съедал все. Да и как было сдержать себя, когда все, что попадало к нему в рот, точно таяло на языке. «Вкуснятина-то какая», — сказала бы в этом случае Ольга.
Но наступил момент, когда говорят: «Сыт человек по горло». Утолил голод и Кошкин. И, как всякий насытившийся человек, он незаметно для самого себя поддался тому блаженному состоянию, когда хочется и поговорить, и получше познакомиться с тем, кто находится сейчас рядом с тобой.
Насчет того же — поговорить и познакомиться — не прочь была и хозяйка дома.
— Как все-таки зовут-то тебя, парень? — заинтересованно спросила она.
— Ленька, — уже не раздумывая, ответил Кошкин. — Ленька Кошкин. А этого? — показал он в свою очередь на портрет в рамке возле окна.
— Этого? Этого звали Тимофеем, — сделавшись вдруг задумчивой, ответила Серафима.
— В пограничной форме!
— Он и был пограничником, сынок-то мой…
— Это ваш сын? — с удивлением переспросил Кошкин.
— Сынок…
— А где же он сейчас?
Серафима отвернулась, пригибая голову, вышла за дверь, а когда возвратилась, глаза ее были влажными. Эх, если бы знал Ленька Кошкин, если бы он только немного знал о ее жизни, разве бы он задал такой вопрос!
— Вкусно вы очень готовите, — сказал он.
— Вкусно?.. — Серафима вдруг отчего-то закинула голову назад, и по ее щеке проползла медленная слеза. — Спасибо тебе, Лень, что так сказал. Спасибо.
И опять не знал Кошкин, что вот такие же, примерно, слова, какие вырвались у него сейчас, сказал Серафиме один уважаемый человек, директор школы. Это было несколько лет назад, в тот год, когда подошел срок уходить школьной поварихе Серафиме на пенсию.
— Где мы найдем такого повара? Может, еще повременим с увольнением? — упрашивал директор.
Но Серафима, хоть и жалко было школу, все-таки уволилась. Подошла пора, когда подношенный трудом организм потребовал тишины, покоя, свободного распорядка дня. А какой уж тут покой — быть поваром на школьной кухне?
Следуя совету добрых людей, Серафима купила на отшибе деревни, на самом берегу полноводной реки, старую избенку и поселилась в ней. Уезжать из родных мест не хотелось, хоть звали ее на Урал дальние родственники. Зачем? Здесь, на земле Амура, ей все было дорого. Отсюда она отправляла мужа на фронт. Здесь, на границе, погиб ее единственный сын Тимофей…
Если взобраться в гору над избой Серафимы, летним погожим днем можно увидеть речной перекат. Там шли когда-то жестокие бои. Там, храбро сражаясь за Родину, погиб Тимофей. Разве могла Серафима покинуть эти места?
Была она человеком трудолюбивым и не привыкла сидеть сложа руки. На своем маленьком огороде Серафима в первый же год стала выращивать лук, редис, картофель, огурцы. Сначала для себя, потом явились к ней хорошие люди с окрестных дач. Стала стараться и для них. И не заметила, как снова обрела хлопоты. Правда, только в летнюю пору.
Зимой Серафима отдыхала. То ходила к знакомым в деревню, то смотрела в клубе кино. А вьюжными днями, когда над ледяными торосами реки неслись снежные вихри, любила посидеть у плиты, включив репродуктор. Слушала песни, музыку, разные новости и подбрасывала в печку дрова. Смотрела, и никак не могла насмотреться, как пылают, потрескивают жаром в печи поленья.
А что касается дров, их было не занимать. Нет-нет да и нагрянут к ней в снежный зимний денек ребята с границы с зелеными погонами на плечах. Молодые, сильные; и пошутят, и посмеются, а между делом и дров нарубят, и прорубь ото льда вычистят, и полную бочку воды натаскают. Найдется среди них такой, что и крыльцо починит или крышу. А то возьмут ребята да и увезут Серафиму на заставу на целый день смотреть самодеятельность. Берегла граница память о Тимофее.
Но зима все же надоедала. Декабрь, январь еще куда ни шло, а с февраля уже не сиделось одной. Особенно когда по ночам завывала вьюга. С тоской на сердце вспоминала Серафима родную школу. А иной раз потеплее оденется после такой ночи, выйдет к шоссе, сядет в автобус — и в школу, к ребятам.
…Смотря на задумчивое лицо Серафимы, Кошкин сидел не шелохнувшись. Он только украдкой поглядывал на портрет ее сына в пограничной форме, и, когда, поднявшись с табурета, Серафима прошлась по дому, Кошкин понял, что не было у нее теперь сына, погиб, наверное, в бою. Она только не хотела об этом говорить. Вот, оказывается, какая это была бабка!
Серафима остановилась напротив Леньки и спросила:
— Куда же ты все-таки идешь, Лень?
Лгать уже было нельзя.
— Из лагерей иду пионерских, — сказал Кошкин, смотря на Серафиму.
— Бежишь, значит? — На бабкином лице не дрогнул ни один мускул.
— Надоело. — Кошкин вздохнул.
— А почему?
— Что почему?
— Почему, говорю, надоело в лагере?
— А… — Кошкин махнул рукой и задумался.
Сложна все-таки жизнь. Вот живешь, радуешься, горюешь, бываешь чем-то недоволен, а спросишь, чем именно недоволен, — не сразу ответишь. Но тут Кошкину припомнилось нахальное лицо Рамзи, и он рассказал, как тот давал ему подзатыльники.
— Хулиган, — сказала Серафима. — Вот из таких и получаются хулиганы, — добавила она с возмущением. И тут же строго спросила: — Ну, а ты-то чего молчал? Надо было вожатому сказать, а нет — самому начальнику лагеря!
— Фискалить, что ли?
— Нет, это не фискальство! За правду надо бороться!
Эти слова Серафима сказала с такой убежденностью, что Кошкин даже поежился.
— Что еще, какие недостатки в лагере были, говори, — требовательно допрашивала его собеседница.
Кошкин снова задумался. Говорить про то, что ему не нравился лагерный распорядок, было как-то неудобно. Мнение это в общем-то его, личное. Девчонкам в их отряде, например, все нравилось. Они даже булочки в полдник съедали и никогда не опаздывали на ужин. Нет, лагерный режим — это не его, не Кошкина, дело. А вот претензии к поварам он мог выложить все начисто.
— Оладий и блинов не пекут повара, — сказал он сердито.
— А ватрушки? — с интересом спросила Серафима.
— А что это за ватрушки? — Кошкин даже прищурился.
— Ну, шаньги такие с творогом. Вокруг хлеб, а внутри творог, — как могла, объяснила Серафима.
— Нет, таких у нас не пекли, — сказал Кошкин. — Творог подавали отдельно и хлеб отдельно тоже.
— Молодые, поди, повара-то, вот и не справлялись с ватрушками, — начала почему-то защищать поваров Серафима. — Ватрушка — она ведь внимания требует. И тесто чтоб не закисло, толкай его в печь вовремя, и ванили в творожец не забудь положи, и сахарку в меру. А еще лучше, если яичком сверху смажешь, чтоб подрумянилась ватрушка… — Присев к столу, она отпила из стакана глоток чаю. — Или вот, скажем, беляши. В беляшах что главное? Мясо. Его надо приготовить во всех пропорциях. И чтобы лучок был и перец…
Кошкин с удовольствием слушал рассказ Серафимы, однако коварная все же штука — послеобеденный сон. Не зря, видать, введены в лагерях «мертвые часы». Незаметно подкравшись к Кошкину, он начал обволакивать его сознание каким-то приятным туманом. Кошкин вдруг почувствовал, что не может поднять отяжелевшие веки. Но тут Серафима спросила: