— Дурной народ, сами в войско не идут, боятся. Так что наймут, куда они денутся. Скинь маленько цену, небогатый я. Год уж больно плохой, грабить совсем некого.
— А чо так, — встревожился Спесь, — Мор что ли прошёл?
— Да нет, — помрачнел Норденскьельд, — Поумнели все, как-то разом. Не ромеи всё-таки, своих воев предпочли кормить, а не наемникам платить. Если бы и ромеи это поняли, то осталось бы нам только в окияне новых дурней искать.
— Эх-х, рвёшь ты мне сердце! Так и быть, — махнул рукой атаман, — скину, из-за уважения, тебе две полушки. По рукам?
— По рукам! Скажи греку, што в самый раз домой его отвезём, только пущай не заблудится!
Уставший от новых впечатлений, дальнейшее Ивашка помнил плохо. В голове только и удержались отдельные выкрики:
— А счас, я спою вису, как брали на копьё град сильномогучий…
Хрямс!
— Пошто не даешь славить всадников белопенных коней, токмо отвагой превозмогу…
Хрямс! Хрямс!
— Наших бьют!!
Бум-с-с!! Хрямс! Хрямс!
— А-а-а!! Бульк! Спасите-е-е меня, вода мокрая!!!
Солнышко весело игралось с маленькими волнами, ласково поглаживая их по гребням. Лодья бежала вниз по Реке, уверенно управляемая спящим на руле кормчим Грицем. Путешествие продолжалось, и всё было впереди.
Миновали спокойные безмятежные деньки неторопливого сплава. Долго потом Ивашка вспоминал ласковый напев волн, тихие закаты, когда даже Спесь начинал говорить шепотом, чтобы не сбить величавость вечера. Всё чаще беспокоил юношу незнакомый, горьковатый и тревожный запах. И когда над лодьей пронеслась чайка, волхв понял: скоро будет море. В тот день Кудаглядов распорядился стать на днёвку. В последний раз, (все ватажники говорили «в крайний») осмотрели своё судно. Поохотились, чтобы запастись свежиной, порыбачили. Эйрик наконец-то спел, раков было много.
А на следующее утро, Ивашка был потрясен. Он, по обыкновению, стоял у борта и всматривался в серебристую бескрайность воды, когда вдруг услышал, как потрескивают доски палубы. Не успев обернуться, он чуть не согнулся под тяжестью легшей на плечо руки.
— Пошто пригорюнился, отрок? — добродушный бас заставил встрепенуться каждую клеточку, такая в нём была силища. Так мог говорить вековой дуб, коли пришла бы ему такая блажь в сердцевину. С трудом повернув голову, парень встретился глазами с внимательным и слегка насмешливым взглядом.
— Ну что ты на меня глядишь, як на цуд, — уже открыто усмехнулся Гриць. — Умею я говорить, и ходить сам могу. И на правиле не только сплю…
— Так, дядько… — растерялся Ивашка, — я ж ничего плохого-то и не думал…
— Знаю, — просто ответил кормчий, смотря мимо парнишки, куда-то вдаль. — Только ты у нас новенький и про сусаниных ещё не слышал.
— Нет, про таких ещё ничего не учил. Волхв-то наш больно строг. «Всему своё время, и есть каждой вещи своё место под солнцем».
— Мудр, ох и мудр муж сей. Но пришла пора узнать тебе, отрок, про древних людей, кои сусанины зовутся. Прадед мой был Сусанин, и не просто так, а с большой буквы! Каждую тропку знал во всем мире, в море-акияне с любой волной здоровкался. А вот я уже обмельчал… По Реке пройду, глаз не открывая, а в море уже пригляд нужен. Эх, мельчаем мы, брат, умения теряем, знания… Княже старается, конечно, но как резами записать то, что с молоком матери впитывать надо? Думай, паря, думай. На младых только и надеемся, что не растеряете вы наших умений, не променяете их на цацки блестящие. Не смотри на греков, отдали они всё за знания сухие, и путь этот ведёт к потере радости и любви. Эх-х-х, пойду ещё подремлю, скоро море.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прошёл ещё день, и вот, наконец-то в лицо Ивашки ударил ветер, незнакомый, волнующий. Шаловливая волна плескнула в лицо влагой, и, облизнув губы, юноша изумленно прошептал:
— Горькая…
Стоящий рядом атаман, только усмехнулся, а Геллер недовольно пробасил:
— Не горькая… Соленая она. И в крови у нас такая же плещется, вот поэтому и не сидится у печки.
— Сидится, — вздохнул Спесь. — Только недолго…
Неожиданно с правой стороны донесся какой-то звук. Кудаглядов прислушался, и Ивашка с изумлением увидел, что атаман перепуган.
— Все под палубу!!! — грозный рык перекрыл плеск волн, и ватажники привычно посыпались в открытый люк.
— Эт правильно, — пророкотал с кормы Гриць — Совсем с глузды [1]сошли, звезды блудячие [2]…
А атаман распоряжался дальше:
— Эйрик! Глаза завяжи, а то как в прошлый раз рот раззявишь и петь забудешь! На тебя только и надежда…
Спускаясь в трюм, волхв всё-таки спросил у своего наставника:
— А чо? Ворог так страшен, что и биться нельзя?
Геллер недовольно проворчал, закрывая люк и прочно усаживаясь на лесенке:
— Да какой там враг. Попрошайки прибрежные, русалками зовутся. «Ай, коханный, дай погадаю. И ждёт тебя земля близкая, на глубине три сажени, прямо здеся, коли не позолотишь ручку…» А визжат так, что сам за борт прыгнешь, лишь бы не слышать. А сами без одежды, в одних ракушках, тьфу, смотреть противно.
Впрочем, последние слова, звучали неубедительно, поэтому Володимир сделал грозное лицо и прикрикнул:
— Вона вервь лежит, в уши воткни, а то услышишь, как Эйрик петь будет.
Эта угроза была реальна, так что парень охотно подчинился. И как ни хотелось ему увидеть таинственную нежить, но пришлось всё приключение просидеть под палубой. Лодья раскачивалась, и даже сквозь затычки доносился разноголосый писклявый крик. Потом заныли зубы, это взял верхнюю ноту скальд, и всё успокоилось. Геллер передернул плечами, будто стряхивая кошмар, и, приподнявшись, открыл люк:
— Выходь братия. Эйрик уже спел.
На палубу первым выскочил любопытный волхв, но, к его разочарованию, на палубе были только атаман и скальд, сидевшие у открытого бочонка. Ну и, конечно, Гриць-сусанин, казалось, вросший в лодью. Увидев Ивашку, Спесь обрадовался и поманил его к себе:
— Вот ты грамоту разумеешь, отрок!
— Конечно, разумею, — удивился волхв, украдкой оглядываясь. Ничего не было видно, только вдалеке белел клок пены, впрочем, стремительно удаляющийся.
— Вот и хорошо! Будешь писать свиток о наших скитаниях. И чтоб писал только то, что видел! «Что наблюдаю, то и пишу», — закон у нас такой! Например, увидел пьяного морского змея, так и запиши, что, мол, «змеюга отвратная смрадом дышала и закусь требовала»!
— Атаман, — шепотом поинтересовался юноша, — А коли змей трезвый, что писать-то?
— Где-е-е?! — Спесь мгновенно обернулся и несколько мигов рассматривал высунувшеюся из воды огромную голову на длинной шее. — А-а-а, это… Вот и запиши, «видели морскую змею, мужика своего шукающую. Проплыли мимо, проявив вежество».
— Спесь Федорович, а как ты их различаешь? — вежливо спросил самописец, разыскивая стило.
— Просто, — отмахнулся атаман, поворачиваясь к бочонку, — Раз трезвая — значит, баба!
Вскоре вокруг юноши, устроившегося возле мачты с письменными принадлежностями, собралась почти вся ватага. И слушали все, затаив дыхание, как пишется История! Не та, что греческая вертихвостка, а самая настоящая.
«В лето тридцать осьмое, что от вошествия князя-батюшки на престол славных предков, с позволения его, и по наказу его же, Атаман Спесь Федорович со товарищами вышел в море-Акиян великое, чтоб славу попытать, и земли новые под руку князя привести…»
— А зачем нашему князюшке земли новые? — искренне удивился Лисовин, — Со своими бы справится.
— Так положено писать, — смутился Ивашка, — Сиё — традиция!
— А-а-а, — уважительно протянул дружинник, — Это, да.
«И были на ладье тридцать и ещё три воина великих, мужа сильномогучих, что ни в сече, ни в гульбе, никому спуску не дадут, и не помрачат славы земли нашей пред народами чужими, и землями ненашенскими».
— А что, земель тоже надо стесняться? — Удивился незаметно подошедший невысокий человек, с выбритой головой, на которой змеился длинный черный чуб.
— А как же, — степенно отозвался Лисовин, — Она хоть и не наша, пока, но все-таки матушка. Ты, хлопец, читай дальше.