– Все в порядке, Надин. Хочешь, отдохнем где-нибудь сегодня вечером?
– Это будет непросто, – ответила молодая женщина, улыбнувшись в знак согласия. – Но если ты хочешь…
По привычке он просмотрел раздел объявлений, который не читал после своего бегства. И обнаруженный там призыв поразил его, словно неожиданный удар. «ЖОСЛИНА умоляет Ива написать ей. Срочно. Большое горе. Остаюсь верной.»
– Надин, это от Дарьи.
– Саша, я думаю, мы можем ей доверять…
Мы больше никому не можем доверять. И никто больше не поверит нам. Ужасная связь, самая спасительная в мире людей, эти невидимые нити из золота, света и крови, объединяющие тех, кто предан общему делу, – мы разорвали их, а подозрение разорвало еще раньше, как – неведомо… «Ты всем веришь. В мире больше не осталось веры. Все рухнуло. А мы были сама вера. Думали, что постигли путь Истории и можем двигать ее вперед… И кто мы такие? Пойми…»
Д. не стал говорить этого. Высокие заброшенные ворота Сен-Мартен походили на триумфальную арку, посвященную забытым победам. На высоте человеческого роста старые камни покрывала беловатая плесень старых афиш. Перед ними останавливались люди в поисках пропитания – или хорошего бифштекса, если повезет – готовые ради этого копаться в любой грязи. Смирим гордость! Треть модисток, цветочниц и швей, которым требуются ученицы и подмастерья, поставляют девушек в дома терпимости, если не на панель. Объявления мебельщиков выглядят честно, как и предложения о ремонте велосипедов (хотя последние привлекают внимание угонщиков), ведь хорошенькая девчонка не может столярничать, не правда ли? Когда они шли к площади Республики, в серых, напоенных легкостью сумерках начали зажигаться первые вечерние огни. У Д. кошки скребли на душе, он упрекал себя за то, что старая дружба заставляла его возобновить прерванные отношения. Призыв Дарьи вызвал воспоминания о самом далеком, самом чистом в его прошлом. Да, было и чистое, даже в жестокости.
– У меня уже не будет времени увидеться с ней, – сказал он громко, ища оправдания. Через пять дней мы уезжаем.
– Сделай невозможное, Саша, ты не можешь ее так оставить. Нам нечего опасаться с ее стороны.
Пять дней, и страница будет перевернута. Вывески Парижа зажигались волшебными огнями, за всеми стоял торг, за многими – торг грязный и бесчеловечный, но свет их создавал какую-то фантастическую поэму. Маленькие кофейни и их симпатичные посетители, металлические будки туалетов на краю тротуаров, внизу которых можно было видеть края штанов писающих людей (пейте, граждане, писайте, граждане, жизнь хороша, чего стесняться! И пусть хоть весь бульвар это видит!), витрины часовщиков, обувщиков, книжных магазинов, забегаловки, цветные открытки грубовато-шутливого содержания, – вульгарная и гордая цивилизация, превыше всего ставящая комфорт, где человеку предоставляется максимум возможностей жить легко, а значит, свободно, не напрягаясь.
Весьма опасно не напрягаться… Очарование Парижа, которого не найти больше нигде на свете, в том, что здесь забываешь о жестокости, о продуманной суровости, которые создают великие державы. Даже в пороках до времени видится некое величие (любое величие в обществе служит питательной почвой для пороков). Можно дорого заплатить за неловкую попытку жить по-человечески, когда для этого открывается столько возможностей…
За стенами одинаково шестиэтажных домов люди жили изолированно, со своими драмами, хорошо питались – чувственные, порой утонченно сентиментальные, не чуждые и своеобразной жизни духовной; на широкой, не шикарной, но ярко освещенной площади Республики слышалась не только французская речь, но и идиш, девицы за стеклянными витринами кафе были из простонародья, служанки, торгующие любовью – тоже своего рода служба…
Две тысячи прохожих, спешащих по своим делам, не замечали одинокую, декоративную, разоруженную статую Марианны, бронзовый цветок на каменном постаменте. Всё по фигу! Тоже жизненная позиция, быть может, самая реалистичная, кто знает? И республиканская…