Брейер кивнул. Он был знаком с работой Мальвиды фон Мейзенбуг, особенно ему запомнились ее крестовые походы в защиту прав женщин, требования радикальных политических реформ и внесения разнообразных изменений в образовательный процесс. Ему меньше понравились ее последние антиматериалистические трактаты, которые, по его мнению, были основаны на псевдонаучных утверждениях.
Лу Саломе продолжала: «Итак, я пришла в литературный салон к Мальвиде и там встретила очаровательного и потрясающего философа, Поля Рэ, с которым мы стали довольно хорошими друзьями. Герр Рэ посещал занятия Ницше в Базеле несколько лет назад, после чего они крепко подружились. Я видела, как герр Рэ восхищается Ницше, ставит его выше остальных. Вскоре он решил, что если я была его другом, то и мы с Ницше должны подружиться. Поль — герр Рэ — но, доктор, — она вспыхнула на долю секунды, но.и это не укрылось от Брейера, а она поняла, что он это заметил, — можно, я буду называть его Полем, ведь я его называю именно так, а у нас с вами сегодня нет времени на все эти общественные условности. Мы с Полем очень близки, хотя я никогда не принесу себя в жертву на алтарь брака — ни с ним, ни с кем бы то ни было! Но, — нетерпеливо продолжила она, — кажется, я достаточно времени потратила на то, чтобы объяснить, почему на моем лице на мгновение появилась непроизвольная краска. Но разве мы не просто животные, которые краснеют?»
Брейер, потеряв дар речи, смог лишь изобразить кивок. На какое-то время среди медицинской атрибутики он почувствовал себя более уверенно, чем во время их последнего разговора. Но теперь, попавший под ее обаяние, он чувствовал, как уходят его силы. Насколько удивителен был ее комментарий по поводу вспышки краски: никогда за всю свою жизнь он не слышал, чтобы женщина или кто бы то ни было настолько откровенно говорил о сексуальных отношениях. И ей был всего лишь двадцать один год!
«Поль был уверен, что мы с Ницше легко подружимся, — продолжила Лу Саломе, — что мы прекрасно подходим друг другу. Он хотел, чтобы я стала для Ницше ученицей, протеже и противником в спорах. Он хотел, чтобы Ницше стал моим учителем, моим мирским священником».
Их прервал негромкий стук в дверь. Брейер открыл, и фрау Бекер громким шепотом сообщила ему, что пришел еще один пациент. Брейер вернулся на свое место и пообещал Лу, что у них еще много времени, так как пациенты, которые приходят не по записи, знают, что им наверняка придется довольно долго подождать, и попросил ее продолжать.
«Итак, Поль организовал встречу в Базилике Святого Петра — трудно найти более неподходящее место для встреч нашей дьявольской троицы — так мы стали потом именовать себя, хотя Ницше часто называл наши отношения „пифагорейскими“.
Брейер поймал себя на том, что смотрит не на лицо девушки, а на ее грудь. «Интересно, как долго я смотрю туда, — подумал он. — Заметила ли она? Замечали ли это за мной другие женщины?» Он взял в руки воображаемую метлу и вымел все мысли о сексе. Он сильнее сконцентрировался на ее глазах и ее словах.
«Ницше понравился мне с первого взгляда. Внешне он не представляет собой ничего особенного: среднего роста с мягким голосом и немигающими глазами, которые скорее заглядывали внутрь него, нежели вовне; казалось, он оберегал бесценное внутреннее сокровище. Тогда я еще не знала, что он на три четверти слеп. В нем было что-то невыразимо привлекательное. Первое, что я от него услышала, были слова: „С каких звезд мы упали сюда, чтобы быть вместе?“
Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оправдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг — это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что собирается предложить миру в течение последующих десяти лет, — он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.
Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menageatrois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, например, в Париже».
Жилище на троих ! Брейер прочистил горло и смущенно поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Интересно, она задумывалась о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборатории?» Эта фантазия захватила его, действительно захватила, но ее голос вернул Брейера к реальности.
«Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожительство двух мужчин и женщины, — слово „целомудренное“ она выделила особо — достаточно жестко для того, чтобы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. — Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль».
Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше.
«Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас обидела?»
«Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. — Он перегнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Среда, 22 ноября 1882 года. — Видите, я никого не жду сегодня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наоборот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей».
Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встречались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще — моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине.
Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротечным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Возможно, это я виновата в том, что не смогла это заметить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь критических событий.
«К концу нашей первой встречи моя идея целомудренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я.
Вскоре после этого Ницше занял еще более уверенную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, безгранично преданный своему другу, сообщил мне о предложении Ницше, пусть и несколько флегматично».
«Это удивило вас?» — спросил Брейер.
«Очень — особенно потому, что оно поступило вскоре после нашей первой встречи. Ницше — великий человек, в нем есть нежность, в нем чувствуется сила, он настолько необычно выглядит; я не отрицаю, доктор Брейер, что меня очень влекло к нему, но не как к любовнику. Может, он чувствовал мою симпатию и не поверил моим словам о том, что я не думаю ни о браке, ни о романтических отношениях».