Джеймс Тербер; чем Иоганн Петер Гебель вынудил заниматься Цундельфридера; что братья Гримм вытягивали из пряжи Парок; что Брехт заставляет проделывать г-на Койнера, восточные евреи - раввина, Ефраим Кишон - израильтянина? - то неужели и это все не шутка? Подозреваю даже, что не одна. А разве не шутки все басни Эзопа, не говоря уже о баснях Лафонтена и Лессинга и о сочинениях старика Фюрхтеготта Геллерта? Более того, подозреваю, что шуток среди произведений литературы гораздо больше, нежели хотелось бы допустить строгим господам германистам. Во всяком случае, те, кто наклеивает ярлыки "шутка", считают, что последняя должна быть веселой и безвредной, без особых претензий, утешительной, временами несколько грубоватой, но ни в коем случае не двусмысленной и, уж конечно, не сбивающей с толку.
Однако будучи по природе своей непослушной, шутка, боюсь, не очень-то прислушивается к этим требованиям. Конечно, можно допустить, что когда-то она была несложной и постигалась без труда. Не подлежит сомнению: в ходе литературно-исторического процесса шутка выделилась из семейства шванков {Шванк - жанр немецкой городской средневековой литературы, часто сатирического характера.}. Но полагаю, нам следует тут же провести четкую грань. Ибо шванк - это грубиян, это мужик, рыгающий вслух. Шутка же чем дальше, тем становилась все более многоречивой, культурной, городской и самодовольной. Шванк с рожденья имел мало общего с литературой, он, попросту говоря, отбросы. Шутка же с первого своего дня - дитя литературы, ибо требует от рассказчика остраненности {Орфография оригинала. Прим. OCR.}, а порою и большего, ибо она философична; философична по существу, по стилю. Итак, когда же появилась шутка?
В тот час, думается мне, когда любителю поболтать, порассказать, попоучать наскучило рассказывать только заведомо пошлое, только развлекательное, только для потехи. Когда необходимые человечеству горькие капли истины пришлось сдобрить острой приправой. Шутка родилась в тот самый момент, когда, сознательно или бессознательно, сочинители пришли к выводу, что мудрее (а главное, действеннее) пользоваться юмором висельника, чем писать трактаты на темы морали. Ведь условием шутки, если помнить о ее философичности, является, и иначе быть не может, процесс внутренней переработки определенного материала действительности. Чтобы вызвать у собеседника улыбку, ухмылку, хохот, шутник должен сам столкнуться с подобным материалом или услышать о нем; в противном случае шутка окажется плоской. Стало быть, шутка по своей сути - это жизненный опыт, переведенный на язык юмора висельника. Тут должен присутствовать и сардонический смех, и шарм. Поэтому вначале шутка не слишком далеко отстояла от анекдота, хотя и была точнее нацелена исторически. Однако о виселицах, над которыми шутка осмеливается насмехаться, анекдот, как правило, умалчивает, а высочайшие особы, что проворными руками сооружают эти самые виселицы, предстают в нем, к некоторому утешению угнетенных, в отблеске мелкобуржуазного добронравия и доморощенной гуманности.
Шутка миндальничает меньше; и уж вовсе отсутствует в ней аристократическая слащавость. Прежде чем стать светской, то есть уместной как в исправительном заведении, так и в салоне, она, уже понаторевшая и в блатном жаргоне, и в идише, помеченная жандармскими саблями, украшенная тайными воровскими знаками, исходила, набивая себе мозоли и постоянно ввязываясь в драки, множество проселочных дорог. В одной компании с ландскнехтами, цыганами и их медведями, с торговцами-евреями и бродячими акробатами. И только потом перешла на оседлый образ жизни. В гетто, где ее прибежищем не раз становился Талмуд. В городах, где она тяготела к моралистам. В деревнях, где она подряжалась придумывать всяческие истории для настенных календарей. Но чаще всего, и с наибольшей для себя пользой, пристраивалась она возле выдающихся шутов и проповедников. Абрагам из Санта-Клары, Санчо Панса, Уленшпигель, Мюнхгаузен приютили ее у себя; сам Лютер колотил ею направо и налево. Ибо поначалу шутка стремилась преодолеть все чересчур свойственное человеку и его чересчур серые будни. Снова и снова удавалось шутке, негромко посмеиваясь или хохоча, шумя или чуть слышно если не преодолевать действительность, то хотя бы возвышаться над нею.
Как же обстоят дела сегодня? Боже правый, что только не именует себя шуткой! Даже самая низкопробная разновидность псевдолитературы, та, что претендует на отдаленное родство и ведет свое происхождение из офицерских казино: юмореска. И она-то, к несчастью, чаще всего. А ведь различие тут сразу бросается в глаза. Юмореска имеет такое же отношение к шутке, как кулак к подбородку: кулак лупит, подбородок терпит.
Потому что шутка стала пацифисткой. Она не нападает, она только констатирует. И все-таки она побеждает. Но при посредстве духа. Шутка подобна сосуду, в котором суть мировых событий и жизненные принципы, освоенные на опыте, варятся до тех пор, пока не появятся пузырьки смеха. Квинтэссенция этого варева - специи. В последнее время шутка, к своей выгоде, идет в направлении формального немногословия. Правда, это еще далековато от острословия.
Бывают афоризмы, похожие на шутки. Но это отнюдь не шутки. Афоризм существует для кивка головой - словно бы слушатель согласно хмыкнул. Шутка же стремится нас развлечь. Развлечь за счет обстоятельств, которые сами по себе часто ничего не значат для нас. "Господи, еще ближе к тебе!" - вскричал атомщик под грохот взрыва.
Это не афоризм, не юмореска, не анекдот, не острота. Это шутка. Но это так, к примеру.
P. S. Теперь я вижу, что наперекор своему изначальному пессимизму написал все же нечто на тему шутки. И это тоже является признаком шутки, поскольку, если о ней ничего доподлинно не известно и тем не менее про нее пишут, пока ты корпел над бумагой, тебе на ум пришло нечто, имеющее отношение к ней. Шуточный рассказ.
СОБРАНИЕ МОИХ СОЧИНЕНИЙ
С восьми лет я хотел стать писателем. У меня было совершенно точное представление об этой профессии. Надо быть добрым, грустным и способным к самопожертвованию. Всеми этими качествами я обладал. Я довольно осмотрительно принялся за работу. Но для начала моему сердцу требовался фильтр. Потому что оно было слегка засорено: никуда не денешься - душа поэта. Для этой цели нужен был дневник. Я вел его очень наглядно и был чрезвычайно точен в фактах. Достойное внимания подчеркивалось синим, достойное поэтического воплощения - красным. Исписав две тетради, я начал их просматривать. В них оказалось много ценного. Нужно было только все подсократить. Я проделал это самым непреклонным образом. Полугодовой опыт вылился в следующее двустишие: "Я мышь поймал, и вот средь бела дня она сбежала крысой от меня".