У меня в запасе были еще две недели. Я тренировался дважды в день - раз утром и раз вечером. К счастью, я был постоянно голоден, так что вскоре уже одолевал четыре булочки за шесть минут. Потом я сказал отцу, что у меня болит живот, отказался вечером от горохового супа и за семь минут уничтожил шесть булочек.
Потом мне пришло в голову, что сперва надо насосаться "майских листочков". Это были большие зеленые, кислые конфеты, вызывавшие неимоверное выделение слюны. Так или иначе, но теперь я мог съесть шесть булочек за шесть минут и тридцать секунд. А еще через три дня я побивал рекорд Эмиля на две десятых секунды.
Радости моей не было предела, однако я никому ничего пока не говорил, пусть это будет сюрпризом. Но чтобы не терять форму, я по вечерам отказывался от супа, под глазами у меня появились темные круги, щеки стали пористыми, как губка, и вот за два дня до намеченного срока отец сказал, что он этого так не оставит: пусть у меня хоть сто раз болит живот, но суп есть я обязан.
Я уперся, сказал, что умру, если съем этот суп.
Но отец настоял на своем, и что было еще хуже, у него оказался с собою котелок, куда он велел налить свою порцию, и на следующее утро так долго меня уговаривал, что я, упав в собственных глазах, все-таки выхлебал суп.
Ужас, я никогда еще не был так сыт. Выбежав на улицу, я сразу засунул палец в рот, и к вечеру, слава тебе, господи, опять проголодался, как обычно.
Была суббота, рабочий день. Окинув взглядом публику в балагане, отец удовлетворенно кивнул и сказал, что сегодня самый подходящий момент, чтобы попросить директрису о наградных по случаю дня рождения.
Проси, проси, думал я. И уже воображал себе лицо отца, когда Эмиль вручит мне десять марок. Наверняка будут и аплодисменты, Я раздумывал, должен ли я кланяться публике, пожалуй, не стоит, это всегда выглядит заискивающе.
Я долго сосал "майские листочки"; по-моему никогда еще у меня во рту не было столько слюны, как в тот вечер. Публика подобралась чудесная; у нее имел успех даже Клоруллуп, человек-рыба, а ведь это был самый скучный номер, какой только можно себе представить.
Потом вышел Эмиль. Он стоял на утыканной гвоздями доске, изрыгал пламя и гипнотизировал полицейского. Публика неистовствовала.
И наконец под глухую барабанную дробь начался гвоздь программы - номер с булочками. Эмиль был не в лучшей форме, видна было, что на сей раз ему действительно нелегко приходится. Но потом он все же справился со своей задачей и под грохот аплодисментов объявил, что тот, кто теперь повторит его достижение, получит в кассе десять имперских марок.
Оказалось очень много желающих откликнуться на это приглашение. Я дождался, покуда все они осрамятся, затем сунул под язык "майский листочек" и вышел вперед.
Я затылком чувствовал взгляд отца, но не обернулся: я знал, стоит мне увидеть его, и всему конец. Но и зрители, казалось, были обеспокоены, они, видно, думали, что я слишком мал, чтобы справиться с булочками.
Думайте, что вам угодно, решил я, вы еще рты разинете от удивления.
Я был у цели.
- Ах, нет, - сказал Эмиль, увидев меня, и прищурился. Потом громко крикнул: - Как, и этот молодой человек... тоже хочет попытать счастья?
- Да, - пролепетал я.
И схватился за кулек с булочками. Затем попросил, чтобы он включил секундомер. Эмиль включил.
- Начали! - сказал он, и в тот же миг Клоруллуп за занавесом ударил в барабан.
Я набрал воздуху и впился зубами в булку. Но едва я проглотил первый кусок, как мне показалось, что сейчас меня вырвет, настолько я вдруг оказался сыт. Я поскорее откусил еще кусок, но он был точно заколдованный, я не мог его проглотить, корка прилипла к языку, точно клок древесной шерсти. В довершение всего "майский листочек" попал мне в дыхательное горло, я поперхнулся и зашелся в кашле.
Сперва я подумал, что поднявшийся шум - это мой кашель, но потом понял, что шумела публика - люди выли от хохота.
Меня охватила неистовая ярость, я заорал, что на днях мне удалось даже побить рекорд Эмиля, но они только громче смеялись. Я разрыдался, закричал, что во всем виноват этот проклятый гороховый суп, если бы меня не заставили его есть, я бы теперь показал им, на что способен.
Зрители помирали со смеху, они били себя по ляжкам, хлопали в ладоши и орали как сумасшедшие.
Вдруг кто-то из публики встал и медленно вышел вперед. Я протер глаза и увидел: это шел отец.
Он был белый как мел; взойдя на эстраду, он поднял руку.
- Прошу минуту внимания, - сказал он громко. И тут же настала тишина, все смотрели на него. Отец откашлялся.
- То, что сказал мальчик - чистая правда, - и выкрикнул: - я сам был при этом!
Он еще недоговорил, как снова раздался хохот, но теперь они смеялись пуще прежнего, потому что теперь они смеялись не только надо мной, теперь они смеялись еще и над отцом. Если бы я мог хоть чем-нибудь отомстить этой банде!
Отец сделал еще несколько попыток заставить их слушать себя. Но с каждой новой попыткой шум только нарастал, так что ни одно слово не могло пробиться к публике. Тогда он положил руку мне на голову и, едва смех на мгновение ослаб, крикнул:
- Постыдитесь!
Но крики и улюлюканье зазвучали с новой силой, так что казалось, балаган вот-вот рухнет. Я взглянул на отца, он судорожно глотал слюну, его рука на моей голове дрожала.
- Идем! - сказал он хрипло. Заплатил Эмилю за булочку, и мы ушли.
Лил дождь. На дорожках между балаганами ни души, только перед колесом счастья стояло несколько человек, но там был навес.
Я хотел что-то сказать, но мне ничего в голову не приходило.
Как раз когда я над этим раздумывал, на гравий упал свет, и возле окошка кассы появилась хозяйка, все еще не смывшая белил.
Она кричала, чтобы мы убирались подобру-поздорову; мы, мол, глазом не моргнув, прикарманили марку, а потом еще хотели навредить ее заведению. Хороши голубчики!
Я посмотрел на отца, по-моему, он вообще ее не слышал. Неподвижным взглядом смотрел он на электрическую гирлянду вокруг колеса счастья.
Хозяйка еще крикнула, что нечего нам строить из себя святош, она давненько за нами наблюдает... И тут отец обернулся.
- Очень хорошо, - сказал он и снял шляпу. - Премного благодарен. Это было весьма приятное занятие. Давай-ка, - сказал он, - поклонись мадам.