— А из старших?
— Так Саша только и Степаныч.
— Степаныч тут? — удивился Акимов.
— В восьмой палате, — ответил Вова и вдруг резко скрылся за дверью, из которой тут же появилась медсестра, вкатывающая штативы.
— Нет, ну как детский сад, ей-Богу, — выдохнула она и не теряя времени подошла к Акимову, ловко засучила рукав его халата и приказала. — Лежите спокойно, а то синяк будет.
Но Александр даже ойкнуть не успел, как ловко она поставила капельницу. Следом пришёл черёд Лёни. И пока медсестра возилась с иголкой, ворчала, что вены у Лёни глубоко, что найти их трудно, я, наконец, впервые поймала его взгляд.
И если можно было бы описать словами всю тоску, она получилась бы глубже и шире, чем Мировой океан. И если в палате мер и весов в Севре под отдельным куполом предположить существование экспоната «раскаяние», его, наверняка, тоже лепили со взгляда Лёни.
Безмолвное «прости» и торопливый мой ответ:
— Я не сержусь…
И я не сердилась. Я вообще старалась молчать, наблюдая, как усталые воспалённые веки смыкаются, когда медсестре удалось поставить капельницу.
Я думала, что он уснёт, но как только последняя капля лекарства из системы перетекла в вену, а я закрыла клапан, Лёня снова открыла глаза.
— Лучше? — улыбнулся Акимов, выглядевший теперь заметно бодрее.
— Намного, — усмехнулся Лёня. — Впервые за утро чувствую себя человеком. И знаешь… есть у меня желание послушать, что скажет Степаныч. Он же видел показания приборов всех трёх пультов. Он…
Лёня было осёкся, но уже поднимающийся с кровати Александр поддержал:
— Хорошо, что Степаныч здесь. Я бы тоже его послушал.
— Сестра, сестра-а-а, — позвал Александр вовремя появившуюся медичку. — Не могли бы вы снять эту штуковину. Уже прокапало.
— Лучше? — улыбнулась женщина, вынимая иглу.
— Намного, — в усы усмехнулся Александр. — Спасибо.
Но, несмотря на браваду, оба они поднялись не без труда, и надежда на то, что всё ещё может обойтись, лопнула как мыльный пузырь, когда я ухватила взглядом гримасу боли, проскочившую по лицу Лёни.
— Мне тебя тут подождать? — спросила я у Лёни.
— Зачем? — удивился он. — Ведь ты — это всё равно что я, только в другом теле.
И это неловкое признание заставило меня покраснеть до кончиков ушей, вцепиться сильнее в его руку и проследовать по коридору, где всё ещё толпились люди.
Мне предстояло увидеть Степаныча. И несмотря на то, что имени и фамилии Александр и Лёня не называли, я сразу поняла, что речь шла о руководителе эксперимента Дятлове.
…
Несмотря на то, что другие палаты были заполнены, ну, или по крайней мере никто больше не томился в одиночестве, Дятлов находился в помещении один.
Он уже успел переодеться в больничную пижаму, получить пару капельниц и, судя по всему, избавиться от иголок самостоятельно. Об этом красноречиво говорил чёрный синяк в сгибе локтя и беспомощно повисшая на пустой бутыли система. Медсёстры так не делали, сразу убирая инвентарь.
Мне показалось, что до нашего прихода человек этот беспокойно метался по комнате, размышлял. Густые его тёмные волосы, обильно тронутые солью седины, были всклокочены, а поза казалась напряжённой сверх всякой меры.
Он стоял у окна, опираясь на спинку кровати ладонями, но смотрел вовсе не на улицу, а в одну точку прямо перед собой. Кустистые брови, придававшие и без того строгому лицу ещё большей мужественности, были сдвинуты на переносице, а поджатые губы выдавали запущенный мыслительный процесс.
Признаюсь, Дятлова я представляла по-другому. Более старым, наверное. С бородкой и животом.
Но передо мной предстал не мужчина — скала. Эдакий крепкий как дуб сибиряк с орлиным взором и подтянутым телом, глядя на которого сразу становилось понятно, что физической и умственной нагрузками Анатолий Степанович не пренебрегает. Дятлов выглядел едва ли старше Акимова.
Войдя, мы не спешили заявить о своём присутствии. Александр и Лёня замерли в дверях, а я и вовсе укрылась за их спинами.
Не знаю, сколько мы так простояли, пока Александр не сказал громко и чётко:
— Степаныч, ну что? Как оно?
— Саша, Лёня, ну, здорово, что ли, мужики. Да ничего, хапнули немного, но жить будем.
Дятлов в два шага преодолел расстояние между нами, пожал руки обоим. Когда же очередь дошла до меня, мужчина замер в немом вопросе.
— Это Тая, — представил Лёня, более ничего не прибавив.
— Дятлов, — коротко представился Анатолий Степанович, а затем пожал и мою руку тоже. От этого рукопожатия у меня едва ли не хрустнули кости. Впрочем, оно явно означало, что я могу остаться. Однако, на этом гостеприимство закончилось.
Я дожидалась приглашения сесть, но Лёня просто подвёл меня к прикроватной тумбочке и, за неимением альтернатив, усадил не неё. Мужчины же встали вплотную и… снова стали обсуждать то, о чём я слышала уже несколько раз. О том, что произошло на станции.
Я не мешала, сидела себе тихонечко как мышка и всё поражалась, что говорили они в точности то, о чём я читала. Но вместе с разговором приходило жуткое понимание, почему Лёня ничего не смог сделать. Почему никто бы не смог. Мужчины обсуждали провал по мощности, после которого было принято решение эту мощность поднимать.
— Где была ошибка и была ли она? — беспомощно повторял Дятлов. — Мы действовали согласно регламенту. Мы не нарушали ни одного пункта. Не было причин усомниться в том, что все системы работают исправно.
— Хорошо бы посмотреть, что даст «машинка», — вставил Александр и остальные согласились: «Дело говоришь». Я вообще не понимала, о чём речь, но в память врезалось про «поднятие мощности». Что-то было в этом знакомое. Знакомое-порочное. Но что?
— «АЗ-5». Я в толк не возьму, почему взорвалось после нажатия кнопки? Этого просто не может быть! Это невероятно!
И сразу после этого восклицания в дверь заглянула наша знакомая медсестра и очень недовольным тоном заявила:
— Я их по всей больнице ищу, а они тут светскую беседу ведут. Акимов, к вам, между прочим, жена. Но сюда не пущу, не велено. Спускайтесь. Да и вы, девушка… пора бы уже и честь знать. Здесь режим. Здесь больные люди.
Она всё ещё ворчала, когда Акимов, быстро распрощавшись с Дятловым, виновато уточнил: «Я попозже вернусь».
Лёня же дёрнул меня за рукав и попросил вполголоса:
— Давай вернёмся.
— Тебе хуже? — спросила я и, глядя в бледнеющее его лицо, поняла, что вопрос был задан чисто риторический.
— Иди, скорее. Я сейчас догоню. Спущусь за водой и тотчас вернусь.
Лёня исчез за дверью, а я… отчего-то я на секунду задержалась.
Дятлов замер в той же позе, в которой мы застали его, когда пришли, будто завершился какой-то очередной, ведомый только ему цикл. Его взгляд снова был направлен в пространство, и он, казалось, вовсе не замечал ничего вокруг. Но уйти молча я не могла. Я замешкалась на секунду, молвив неловкое:
— Д-с-с-виданья.
Он не сказал мне прощальных слов в ответ. Но вместо того его взгляд будто включился на секунду. И он спросил:
— Тая? Я всё думаю о том. О том, Тая, что было бы, не подними мы мощность повторно.
— И… что было бы? — спросила я рассеянно и не понимая, о чём речь.
— Всё в любом случае случилось бы. Теперь или потом.
Я не стала больше говорить ничего. Я тихонько шмыгнула за дверь. Я снова бежала… мне надо было оказаться рядом с Лёней.
Он лежал с закрытыми глазами, и к вене снова тянулась система. Капельки лекарства медленно попадали в неё и…
Я тоже медленно подошла и тихонечко села рядом.
Я на самом деле думала, что он спит, потому и позволила сдерживаемым слезам убежать по щекам под воротник водолазки. Я была уверена, что он не видит, поэтому вздрогнула в ответ на вопрос:
— Ну почему ты плачешь? Всё же сердишься?
— Нет. Нет, Лёнечка, нет, клянусь. Но ответь мне на один вопрос: почему ты всё же пошёл туда, где опасно? Ты ведь знал, что нельзя идти!
Он замолчал, и показалось, что я не узнаю ответа на свой вопрос, но после минутной паузы, затянувшейся, наверное, на век, он ответил:
— Тая. После взрыва пропали двое. Два станционщика, товарища, друга. Мы пошли искать. Не только я один: в основном все, кто мог покинуть свои места, пошли искать, арматуру тягать и стараться хоть что-то сделать. Тая, я не мог даже представить масштабов произошедшего и как мой разум, моя совесть отреагируют на это.