На проходящих мимо девушках красовались яркие платья и лёгкие кофты. «Апрель… или самое начало мая, — пронеслось в голове. — Боже, ну отчего же все они так странно одеты? Юбки ниже колен, толстые каблуки…» Я машинально отметила, что женщины всех возрастов практически поголовно носили модную когда-то давным-давно стрижку сессон. И вообще они здорово напоминали мою собственную маму. Такую, какой я её видела на фотографиях времён студенчества. Блондинки, брюнетки, рыжие… с самым натуральным цветом волос. Никаких татуировок, экстремальных стрижек, джинсов.
Но больше всего меня поразили мужчины. Будто моего нового знакомого Лёню размножили на копировальном аппарате: разных, но неизменно мрачных оттенков брюки, рубашки с воротничком полукругом рождали в голове странные ассоциации с родительской молодостью, с восьмидесятыми. И только я подумала о годах, как меня осенило…
Не тратя более времени на размышления, я понеслась вперёд по улице. Бежала я не долго и уже через пару минут наткнулась на то, что искала, а именно газетный киоск. Признаюсь, уже на подходе сердце билось в груди со скоростью близкой к абсурдной, но по мере приближения оно и вовсе пикировало под подбородок.
В витрине были выставлены свежие газеты с незнакомыми мне названиями: «Труд», «Ударник», «Энергетик» — ни одного глянцевого журнала.
— Что-то хотели? — осведомилась киоскёр.
— Мне… о… ох… — растерялась я, по инерции завозившись в карманах.
…в ладони засверкали монетки. Я не поверила своим глазам, когда увидела номиналы в пять и десять копеек.
— Вы что-то хотели? — повторила вопрос продавщица.
— Мне «Энергетик», самый свежий номер, — выдавила я улыбку, протягивая деньги.
Покачав головой, продавщица взяла монетку и положила в ладонь три копейки сдачи.
— Понятное дело, что вчерашний вам не надо, — заметила она и, свернув газетку втрое, просунула её в маленькое окошечко.
Я отошла шагов на десять, прежде чем позволить трясущимся пальцам развернуть газету и посмотреть на передовицу, датированную… двадцатым апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года…
========== Глава вторая, в которой Тая начинает понимать, что произошло, но недоумевает зачем ==========
Облака этим летом, пожалуй,
Будут особенно хороши.
Быть в нужный момент с тобой рядом
Известное многим свойство левши.
Облака этим летом, пожалуй,
Будут особенно хороши.
Мне глубина твоего океана
Всё чаще важнее длины волны.
С. Бобунец
На негнущихся ногах я добрела до ближайшей скамеечки. Нужно было присесть и офигеть подумать. Происходящее в голове более всего напоминало растревоженный улей, где пчёлы ещё не успели успокоиться, вернуться к своим обычным делам. Вот так и мысли мои роились и гудели, как зачарованная повторяла я: «Двадцатое апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, двадцатое апр…»
Что-то смутно знакомое проскальзывало в этих числах, вот только что? Снова и снова шептала я, разглядывая газету, сжимая пальцы свободной руки в кулак, как вдруг меня осенило: «Ну конечно! Интернет!!!»
Трясущимися руками я полезла в карман и, нащупав нужное, едва не взвизгнула от радости. Но, вытащив наружу смартфон и заглянув в него, я, конечно, разочаровалась. Нет, экран светился и даже показывал время — репетиция, на которую я торопилась, уже подходила к концу, — но сети не было совершенно, окончательно и бесповоротно (а чего другого ожидать от операторов мобильной связи, которых в восьмидесятые не существовало, видимо, даже в самых смелых проектах?)
Я задышала часто-часто, чтобы не разреветься, ведь слёзы сами подступили к глазам, предательски закололо в носу. Мысли снова взвились в воздух и теперь планировали, подобно бумажным бабочкам. Я понимала, что каким-то образом преодолела временной барьер и оказалась в прошлом, но решительно не понимала на кой. Я осознавала, что вместо марта две тысячи двадцатого года оказалась в апреле тысяча девятьсот восемьдесят шестого, но дата эта решительно ни о чём не говорила.
Зато говорила я, и совершенно определённо вслух, судя по тому, как оглядывались на меня проходящие мимо люди.
Недовольно фыркнув, я встала и только тут заметила табличку «Осторожно! Окрашено!» белевшую на скамейке. Мои почти новые джинсы, конечно же, были безнадёжно испорчены тремя поперечными отпечатками жёлтой масляной краски, что изгадило и без того не радужное настроение окончательно. Не вполне литературно выразившись, я прикрылась газетой и уныло побрела в сторону «своего дома» — ничего другого в сложившейся ситуации всё равно было сделать нельзя. «Переодеться», — единственная мысль, возникшая в мозгу, вовсе не казалась такой уж дурной. К тому же в куртке становилось жарковато.
Пока я шла по широкому, залитому солнцем проспекту, мысли потихонечку начинали приходить в порядок, а в голове выстраивался более или менее сносный план дальнейших действий. «Ну, во-первых, —думала я, — вполне возможно, что всё это мне только снится. Что лежу в своей кроватке, будильник давно прозвонил, а я продолжаю себе упрямо дрыхнуть. Просплю, конечно, но ничего страшного. Ни-че-го. Ведь проснусь я в своём две тысячи двадцатом». От этих мыслей стало намного веселее, и я зашагала уже бодрее: «Что ж, а пока просыпаю, можно попробовать провести время с пользой. Осмотреться. Прогуляться. Не каждый же день снятся такие яркие сны о прошедших эпохах. Кстати, вот интересно, а где я?»
Было уже не страшно показаться сумасшедшей (ведь наверняка действительно вижу сон), а потому я совершенно спокойно поравнялась с первым попавшимся прохожим, вежливо поздоровалась и спросила:
— Не будете ли вы так любезны подсказать, в каком городе я нахожусь?
Мужчина средних лет, облачённый в традиционные для этой местности широкие брюки и узкополую шляпу, довольно странно покосился на меня, но всё же ответил:
— Известно где. В Припяти.
«В Припяти», — эхом повторилось в мозгу, волной прокатилось по телу, и вот тут-то пришло феерическое осознание. Еле-еле разлепив губы, я сухо поблагодарила мужчину, пожавшего плечами и продолжившего путь. Я же замерла посреди улицы, словно ударом тока поражённая.
«Припять. Город-призрак в Киевской области Украины, покинутый населением после того, как двадцать шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года на Чернобыльской атомной станции произошла крупнейшая в мире техногенная катастрофа двадцатого века», — внутренний голос звучал чётко и довольно противным дикторским тоном.
Пару минут я столбом простояла посреди улицы, но после решительно заозиралась.
И увидела её…
Станция находилась чуть в отдалении от города. Она раскинулась на просторной, лишённой всякой растительности равнине. Думаю, до неё было километра четыре, не меньше. Но в лучах апрельского солнца она лежала точно на ладони, золотистая как пряник и совершенно це-ла-я.
«Мать твою», — в который раз за день вырвалось у меня, и за неимением более логичных и понятных альтернатив ноги уныло понесли в сторону «дома».
Я уже точно понимала, что это не сон. Шестым каким-то чувством, но понимала. А может быть, причина крылась в банальной логике, согласно которой во сне нельзя почувствовать запахов, потрогать что-то и ощутить прикосновение.
Но, будто в подтверждение моих догадок, обонятельные рецепты раздражал навязчивый запах распустившейся сирени. Почувствовав его, я присела на корточки, опустила ладони, ощутив под ними тёплый, шершавый асфальт…
К «дому» я подходила уже в совершенно подавленном настроении. Осознанные новости были из рук вон не очень хорошими дурными. Единственной конструктивной мыслью, пришедшей в голову, было зайти в квартиру, лечь в кровать, зарыться головой в подушку и офигеть окончательно, чем я и собиралась заняться.