— Ты во Франции бывала? — глаза Лёни округлились, став едва ли не шире оправы очков. Впрочем, пока я корила себя за длину и ширину языка, Лёня успел придумать ответ на свой же вопрос. — Ах, да, забыл, ты же танцовщица. Гастроли? Кстати, а что вы танцуете?
— Классику. Я балерина. Ну, мы идём или нет? — я легонько подтолкнула Лёню в поясницу и, выйдя в подъезд, захлопнула дверь.
…
Все мои представления о жизни маленьких городков ночью рушились на глазах. Впрочем, наверное, тому было вполне логичное объяснение: население ещё днём показалось мне молодым, даже юным. Вот и теперь вся эта пёстрая, хохочущая толпа высыпала стайками на улицу и гуляла в электрическом свете фонарей.
Не спросив позволения, но всё же немного смутившись, Лёня промычал что-то себе под нос и взял меня за руку.
Я не возражала.
— Здесь совсем недалеко, — пообещал он, — за пять минут доберёмся.
— Сегодня что, праздник какой-то? — осведомилась я на всякий случай.
— Ты скоро всё увидишь сама, — пообещал он обернувшись.
А дальше мне стало совсем не до разговоров, потому что в два его шага умещалось аккурат четыре моих, и где он шёл, мне приходилось переходить с трусцы на галоп и лишь изредка обратно. Через какое-то время он спохватился:
— Ты что? Я слишком быстро иду?
И дальше мы пошли чуть медленнее, ступая по отчего-то влажному, блестящему в свете фонарей тротуару. Видимо, пока мы ужинали, прошёл дождь, а мы и не заметили…
Лёня молчал. Да и я не спешила начать диалог, поражённая увиденным. В обступающей синеве ночи городок казался волшебным миром, будто заключённым в гигантский сувенирный шар. Всё вокруг виделось картинным, пряничным и совершенно нереальным.
Я посмотрела на Лёню, идущего теперь неторопливо, старающегося подстроиться под мой шаг. И хотя он смотрел вперёд, я не сомневалась, что он тоже за мной наблюдает. Поэтому я улыбнулась и тут же заметила, как в ответ дёрнулись уголки его губ.
— До сих пор смеёшься над пирожками? — пошутила я.
Лёня ничего не ответил, но посмотрел на меня так многозначительно, что я решила не начинать уже больше никаких диалогов.
Его рука была тёплой, а ладонь — широкой и сильной. Такой, что хотелось вцепиться в неё обоими руками и… и…
А ещё от него пахло как от моего отца. Чуть-чуть чем-то мятным, немного полынной горечью и можжевельником. И это обстоятельство показалось мне самым удивительным открытием, прежде всего потому, что я вообще об этом думала.
— Вот мы и пришли, — заговорщически понизив голос, сказал Лёня, чуть наклонившись ко мне. Запах можжевельника усилился так, что я на мгновенье зажмурилась, отвернулась в смущении, а когда открыла глаза, вздох удивления непроизвольно сорвался с губ, заставив Лёню удовлетворённо заметить:
— Ну, я же говорил, что тебе понравится.
В моём родном городе был парк. Заброшенный уже много-много лет. Будучи детьми, мы приходили туда, чтобы облазить старые аттракционы, утопающие уже по макушку в зелёных зарослях. Меня всегда удивляло, ну как можно забросить парк, если в нём остались аттракционы?
И аттракционы те завораживали меня. Самые простые, меркнувшие на фоне современной «мертвой петли», «американских горок» или «катапульты», они, тем не менее, обладали какой-то неведомой притягательной силой.
И вот… теперь передо мной словно предстал тот заброшенный парк из две тысячи двадцатого года. Будто все полуразрушенные аттракционы вдруг освободились от зелёных оков разросшихся деревьев и кустарника, будто умылись они апрельским дождём, лишившись толстого слоя пыли, тряхнули старыми скелетами, вправив деревянные кости в суставы и…
И кружились они под музыку. Удивительную, тихую, наполненную словами и смыслом.
— Что? Что это за песня? — нетерпеливо спросила я, но Лёня только неопределённо повёл плечами и ответил:
— Не знаю, старпёрская какая-то. Смотри лучше вперёд. Запустили, наконец-то!
И я обернулась туда, куда указывал Лёня, где среди кружащихся гигантских юбок каруселей возвышалось оно…
В двухтысячных я видела его на снимках в Сети уже ржавым и мёртвым, замершим навсегда посреди города, ставшим его печальным символом. Однако теперь «колесо обозрения», украшенное многочисленными огоньками, медленно и плавно вращалось, делая ночь совершенно волшебной.
— Запустили? — удивилась я, вспоминая, что согласно интернет-версии, прочитанной мной раньше, парк так и не успели открыть. Будто читая мои мысли, Лёня ответил:
— Парк к первому мая откроют торжественно, а пока тестируют аттракционы в круглосуточном режиме, чтобы всё прошло без сучка, без задоринки.
— Понятно, — потрясённо ответила я, ещё крепче вцепляясь в ладонь Лёни, попутно удивляясь, почему он всё ещё не убрал свою руку.
— Пойдём?
— Что?
— Пойдём кататься? — спросил он и снова потянул меня, да так, что на этот раз рыси не случилось, только галоп.
Мы кружились на «ромашке», пытаясь разговаривать, но едва ли слыша друг друга. Мы ели эскимо, когда сидели в одной машинке на «автодроме».
— Сестрёнка-то не уместится, — строго сдвинув брови, обмерила меня взглядом контролёр, в полутьме принимая за ребёнка. Проклятый рост!
— Уместится, — рассмеялся Лёня. — Она очень компактная.
И на самом деле. Нам не было тесно. Только тепло. Бедро к бедру, локоть к локтю… и моё мороженое на его белой рубашке, когда в нас врезалась одна из машинок, из которой донёсся дружный хохот.
— Взрослые отняли у детей аттракционы на ночь, — не обиделся Лёня, он достал из кармана платок и довольно аккуратно, насколько это позволяли условия, вытер пятно. — Дома постираю.
«Он гораздо чистоплотнее, чем ты», — автоматически пустил шпильку внутренний голос. «Заткнись», — ответила ему я мысленно с большим неудовольствием.
— На «колесо»? — тем временем предложил Лёня.
— А? — едва успела проронить я, прежде чем почувствовала себя вновь ведомой сильной его широкой ладонью.
Очередь на «колесо» была внушительной, но и шла она быстро. Желающих прокатиться было полно, но непонятно почему, мы оказались в четырёхместной кабинке вдвоём.
— На следующей поедем, — симпатичная кудрявая девушка, стоявшая за нами в очереди, за куртку придержала своего кавалера, собиравшегося было забраться вместе с нами.
И кабинка плавно поплыла вверх, едва слышно поскрипывая.
— Боишься высоты? — удивился Лёня, глядя на то, как я сжалась. Ему ведь было невдомёк, что «колесо» вызывает во мне очень смешанные чувства.
— Да так. Да. Нет. Возможно.
Я всё ещё занималась подбором наиболее подходящей частицы русского языка среди тех, которые имелись в словарном запасе, когда Лёня неожиданно оказался рядом. Он изловчился, обхватил меня руками, но в объятьях этих не было ничего грязного, только желание… защитить, подкреплённое словами:
— Извини. Я же не знал, что… Ты это… постарайся отвлечься, вниз не смотри, только на горизонт. Я тебя держу.
Я почувствовала, что помимо воли вздрагиваю, позволяя себе прижаться к тёплой, широкой, взволнованно вздымающейся груди. Но я не осмеливалась посмотреть на Лёню, вместо того увидела город в ночи. Будто звёзды с тёмного покрывала неба сорвались и упали на землю, да так и остались лежать на ней разные: голубые, оранжевые, стоящие на месте и несущиеся вперёд. Прямо на меня.
— Как красиво!!! — безотчётно вырвалось из груди.
Лёня как-то отрывисто «дакнул» в ответ, а карусель тем временем печально скрипнула и… остановилась. Наша кабинка замерла прямо на самом верху.
«Эй, что там случилось?», «Кто-нибудь, скажите, что произошло», — люди из кабинок, находящихся чуть ниже, мгновенно подали голос.
— Товарищи, пожалуйста, без паники, — громко, но спокойно отвечала контролёр. — Всем просьба оставаться на своих местах. Сейчас прибудет бригада ремонтников.
Я не смотрела вниз…
Но не потому, что боялась высоты. Просто Лёня не сводил с меня взгляда, и было в нём столько тревоги, что с губ моих соскользнуло: