– Попался подручным Нолана, – вздохнул я. – Засаду устроили почти у шлюза.
– Слышал, – напустив в голос больше сарказма, сказал Старик. – Меня интересует, во что ты еще вляпался. Рубашка порохом пропахла, в брызгах крови.
– Ты не поверишь, – усмехнулся я.
– Я поверю, молодой человек, – буркнул Дампир. – Если будешь ясно излагать, а не корчить тут умирающего дельфина… Держи! Смажь лицо, а то завтра прохожие будут шарахаться.
Открыв саквояж, Старик вынул жестяную банку с ярко-красной этикеткой, отвинтил крышку и поставил передо мной на столе. Рядом бросил полотенца – одно сухое, второе смоченное водой.
Запах по комнате разлился премерзкий. Как от дохлой сельди вперемешку с аммиаком и бог знает чем. Жглась мазь, я знал, точно кислота. Но стоит отдать должное – царапины, синяки и ушибы, как правило, заживляла невероятно быстро, дезинфицировала и помогала затягиваться ранам.
– Из чего ты ее готовишь? – кисло спросил я.
– Рецепт прост, – бодро ответил Старик. – Ищешь подходящего святого и реквизируешь у того ночной горшок. Дерьмецо святого, знаешь ли, главный ингредиент, по целебным свойствам любое зелье туату обгонит. Затем ловишь десяток крыс, душишь, замачиваешь в рассоле на недельку-другую, мнешь до коричневой кашицы…
– Не продолжай! – взмолился я. – Больше не надо!
– Слабак! – констатировал Старик. – Хотел бы, уже б прочитал состав. Справочник-то не за семью замками, бери да учись.
– Но запах ты мог сделать не таким омерзительным? – промычал я.
– Мог. Но не стану.
– Почему?
– А для профилактики. Чтоб лишний раз не подставлялся. К тому же твоя вытянувшаяся физиономия меня изрядно забавляет.
Уильям Дампир в своем репертуаре – раздражен и колюч. Но я одинаково слышал отголоски тревоги в скрипучем голосе, видел беспокойство в не по-старчески ясных глазах. Он это тщательно скрывал за непрестанным брюзжанием, руганью и едкими шутками.
В таком возрасте быть ворчуном простительно, особенно если компенсируется ясным пытливым умом и крепкими руками. За прошедшие пятнадцать лет почти и не изменился – по-прежнему седой, с роскошными белыми бакенбардами, залысинами на лбу, крючковатым носом и ярко-голубыми глазами юнца, где нет-нет, а мелькала лукавая насмешка. Худой как стальной прут и невероятно энергичный, аккуратный и в одежде, и в манерах. Не аристократ, нет, но офицерскую выучку не выпарить ничем.
Одни называли жестоким корсаром. Другие – великим исследователем и первооткрывателем. Ну а я знал Старика как искателя и талантливого гностика-самоучку. Как человека, который вытащил меня из-под удара ангела смерти и затем помогал, учил, как жить в новом мире.
Брану я солгал. Никто меня не отпускал из семинарии. Церковь вообще неохотно расстается с ресурсами. А уж мальчишка со способностями в обучаемом возрасте для престола вовсе самородок. Можно воспитать инквизитора, целителя, проповедника, вбить в голову нужные истины, кнутами и пряниками привить истовую веру в Господа. Святые отцы умеют воздействовать, еще как умеют, и способы вряд ли можно назвать милосердными или цивилизованными.
Но я не успел стать послушником. Нападение фоморов на отдаленный монастырь, где располагался филиал семинарии, оборвало мою карьеру в духовенстве. Два часа ожесточенного обстрела, а затем десант проник в тоннели, и началась резня. Фоморы убивали все живое, независимо от пола и возраста, затем грабили, выносили до последнего болта и куска ткани. Тела павших тоже забирали. Ради еды. Причем для них непринципиально, кого жрать – мертвых людей или своих соратников.
Повезло тогда, успел добежать до спаскапсулы, прежде чем взрывом разнесло бронированный люк в наше крыло. А потом фарт улыбнулся во второй раз, когда утлый бак, почему-то называемый спасательным, отнесло течением от монастыря. Остальные капсулы фоморы сгребли сетью и утащили на корабль-матку.
Пять невероятно длинных суток я валялся внутри ледяного гроба, кутаясь в одеяло, дрожа и мрачно глядя на ползущий к красной отметке индикатор углекислоты. Иногда проваливался в лихорадочный сон, просыпался и прислушивался к потрескиванию металла капсулы. На третий день закончилась пресная вода, на исходе четвертого я почти ничего не чувствовал. Только холод и боль, глубже проваливался в темноту.
Когда в стенку «гроба» ударило, почти с облегчением выдохнул: скала или дно. А значит, следующий удар течения будет последним. Но раздался скрежет и лязг, плеск. Спустя целую вечность открылся люк, и глаза резануло ослепительным светом.