Веселин присвистнул, принимая из рук Дарена обломок и проводя пальцем по заскорузлой ржавчине.
— Эко ты его как! Дарен, какой исторический музей ты ограбил?
Мерцернарий хмуро отобрал у него то, что осталось от его меча и отрезал:
— Бывшим заключенным Здронна вообще оружие не полагается.
Смех застрял у Веса в горле. Сначала он поднял брови, не поверив, потом, не найдя шутки в словах бывшего товарища, открыл рот, затем закрыл, с полволны, не мигая глядел на Дарена, после чего поскреб безбородый подбородок и проговорил:
— Во, дела…
— И не говори.
— Как тебя угораздило?
* * *Осень 844 года от Седьмого Пришествия. Три года назад.
Бабье лето в этом году было тоскливым — сырым, промозглым, слякотным. И дни тянулись под стать ему: серые, однотонные, мокрые от постоянного, навязчиво моросящего дождя.
Капли стучали по набухшим деревянным ставням небольшого домика, будто просясь войти. Но Дарен особо не обольщался на счет прочности своего жилища: на чердаке уже давно стоял глиняный таз, собирая в себя текущую сквозь прохудившуюся крышу воду.
Стоило бы отремонтировать ее, но зачем? Василины не стало вяток назад. Казалось, ничто не могло заглушить ту душевную муку, ту невыносимую боль, что осталась в самой его сути.
Он успел, успел, чтобы услышать прощальное: "Живи. Ради всех Богов, Живи, Дар!". Жестокая. Как? Как — жить?
Для него уже давно слова Жизнь и Василина — его маленький нежный василек — имели одинаковые значения. Она будто видела, будто знала… Зачем, ну зачем только он вообще встретил ее тогда, в лесу? Случайность? Совпадение? Узелок на нитях?
Дарен не знал.
Кап… Кап… Кап…
Вода — мокрая, холодная. Как лягушки ранней весной — такая же мерзкая и противная. Водой не смыть грязь, водой не смыть боль. Мокро, мокро… Мокро было в его душе и оттого совершенно невыносимо. Хлюп-хлюп: будто кто-то увяз в чавкающей грязи.
Он один был виноват в ее смерти — Дарен был в этом убежден — он один и никто больше. Слишком много жизни перетекло в него от нее.
— Дар, хватит сидеть, — тихий голос маленьким ураганом ворвался в его мысли, — насидишься еще. Пойдем.
— Куда?
— На улицу. Развеешься хотя бы.
— Зачем? — тускло отозвался Дарен, не поворачивая головы: для чего?
Мягкие шаги по деревянным доскам — и вот, незримый собеседник уже стоит за спиной.
— Тебе же не нужна моя жалость, — послышался тяжелый вздох, — да и… я не смогу тебя жалеть.
Он лишь безразлично пожал плечами.
Обладатель голоса обошел неразговорчивого друга и сел перед ним на корточки. У молодого юноши оказались такие же пронзительно карие глаза, такие же черные прямые волосы и излом тонких бровей… Дарену не хотелось встречать его взгляд — он отвернулся.
— Дар, послушай. Василька не вернуть. Просто поверь в то, что смерти нет.
— Как же нет? — горько спросил он, — а это что же, по-твоему?
— Жизнь. Просто другая. У нас здесь есть поверье: люди, умершие осенью, превращаются в цветы. Вот увидишь, прорастет сестренка синими цветками на полях.
— Глупые легенды.
— Ничуть. Ты еще поймешь, Дарен.
— Что пойму?
— Все.
Дар резко встал и, почти не понимая, куда идет, пошел под дождь.
Но не вовремя, ох как не вовремя пошел ему навстречу сын местного старосты! Он давно сох по Васильку, вся весница шепталась. Злые языки даже поговаривали, что это именно он подсыпал яду девушке. Кто знает? На то они и злые языки, чтобы злобу свою на других выплескивать.
— Ты! Это ты ее убил! — с места закричал Шорс, вместо приветствия.
— Что?! — одними губами прошептал в ответ Дарен, — что ты сказал? Повтори!
Они шли друг на друга.
Нити перехлестнулись, и будь рядом какой-нибудь захудалый чаровник, то всем стало бы ясно, что в туман ведет лишь одна из них…
— Ты, ты убийца! Все выпил соки из нее!
— Да как ты смеешь!
Шорс чуть не плакал: не одному Дарену смерть Василины принесла море горечи и океан боли. Парень любил ее. Действительно любил, по-детски наивно, лет с десяти. Несмотря на все злые сплетни, любил: по-своему, по-простому. Оставлял полевые цветы на подоконниках, смотрел щенячьими глазами… Даже после разговора с ней о том, что он никогда не смогут быть вместе. Нет, она не ругалась и не злилась: просто спокойно объяснила Шорсу, что есть такая фраза: "Сердцу не укажешь Нить. Какую выберет, по той и покатится". Нет, она не могла приказать своему сердцу. Но и Шорс тоже не мог. И потому, ругаясь с более прагматичным отцом, каждую ночь убегал из дому, чтобы Василина с утра просыпалась от запаха полевых цветов. Да как ее можно было не любить?! Оберегать, как нежный синий цветочек, лелеять и делать так, чтобы улыбка не сходила с ее губ. Она была создана для любви! Но выбрала почему-то хмурого заезжего войника, умеющего только ругаться да мечом махать, а не веселого жизнерадостного Шорса, проводящего с ней все тоскливые вечера.