Губы Фридландер-Бея сжались в тонкую полоску, и я сразу заткнулся, сообразив, что совершенно случайно попал в точку.
— Значит, я прав, да? — сказал я тихо. — В действительности тебя совершенно не беспокоило, что здесь происходит. Ты играл за обе стороны, а не стоял в середине, потому что ее не существовало. Был только ты, поганый живой скелет. Да в тебе вообще нет ничего человеческого! Ты не способен любить, ненавидеть, жалеть. Несмотря на твои молитвы и поклоны, ты пуст, как глиняный истукан. В горсти песка больше чувств, чем в тебе!
Самое странное, что Булыжники никак не мешали мне — не оттащили от стола, не превратили лицо в кровавое месиво. Они застыли как вкопанные. Очевидно, Папа знаком приказал им не прерывать мои излияния. Я сделал еще один шаг, и уголки губ Папы чуть приподнялись. Трогательная гримаса-улыбка на морщинистом, иссохшем лице старца-патриарха. Я застыл на месте, словно натолкнулся на невидимую стену.
Барака… Особая аура, которая окружает усыпальницы, мечети, а также святых и праведников. Я не в силах тронуть даже волосок на его бороде, и Папа прекрасно понимал это.
Он неторопливо вытащил из ящика стола какое-то серое пластиковое устройство, свободно уместившееся на ладони.
— Ты знаешь, что здесь, сын мой?
— Нет.
— Часть тебя. — Он нажал на кнопку, и ужас, превративший меня в дикого зверя, заставивший разорвать в клочья Хассана и Оккинга, вновь, словно раскаленная лава, затопил мозг…
Я очнулся, лежа на ковре у ног Папы, свернувшись в клубок.
— Прошло только пятнадцать секунд, — кротко отметил он.
Сжав зубы, я окинул его взглядом. — Так ты хочешь заставить меня слушаться?
Папа опять продемонстрировал свою гримасу-улыбку. — Нет, сын мой. Возьми. — Он бросил мне пульт, и я поймал его на лету. — Мне нужны любовь и доверие, а не страх.
Барака.
Я сунул коробочку в карман. Папа кивнул. — Да будет так, — снова сказал он. Вот и все. Я превратился в легавого. Говорящие Булыжники молча надвинулись на меня. Чтобы не задохнуться в их каменных объятиях, пришлось отступить. Так, шаг за шагом, они вытеснили меня из кабинета в приемную, а оттуда в коридор, пока, наконец, я не оказался за дверью дома. Мне даже не дали ничего сказать.
В итоге я, во-первых, стал намного богаче, а во-вторых, превратился в жалкую пародию на полицейского под началом бравого лейтенанта Хаджара. Перед таким финалом бледнели самые жуткие наркотические кошмары, когда-либо рожденные моим рассудком.
Каково главное свойство слухов? Правильно: быстрота распространения. Наверное, новости дошли до каждого жителя квартала еще когда я в счастливом неведении лежал на больничной койке, наслаждаясь общением со своим лучшим другом — соннеином. Хейди в «Серебряной ладони» отказалась меня обслуживать. В «Кафе Солас» Жак, Махмуд и Сайед упорно разглядывали пыльный воздух сантиметрах в десяти над моей головой и спорили о том, сколько чеснока нужно класть в приправу. Я заметил, что к Полу-хаджу по наследству от покойного Хассана перешел его американский мальчишка. Надеюсь, им суждена долгая счастливая жизнь вдвоем…
В конце концов, я отправился к Френчи. Далия положила передо мной салфетку. Она чувствовала себя очень неуютно.
— Как дела?
— В порядке. А ты еще разговариваешь со мной?
— Ну конечно, Марид, мы ведь старые друзья. — Однако она кинула напряженный взгляд в сторону кассы.
Я тоже повернул голову. Хозяин заведения медленно поднялся со своего стула и вразвалку подошел к нам.
— Я не хочу тебя здесь видеть, Одран, — сказал он мрачно.
— Послушай, Френчи, когда я поймал Хана, ты сказал, что в твоем баре с меня не возьмут ни гроша до конца жизни.
— Верно, а потом ты разодрал на куски Хассана и Оккинга. И тот, и другой — дерьмо собачье, но то, что ты устроил… — Он отвернулся и сплюнул.
— Но ведь Шиит убил…
Френчи оборвал меня. Повернувшись к Далии, он свирепо прорычал:
— Еще раз обслужишь этого ублюдка — вылетишь с работы. Ясно?
— Ага. — Она переводила испуганный взгляд с меня на Френчи.
Он посмотрел на меня:
— Теперь вали отсюда.
— Можно мне побеседовать с Ясмин?
— Говори и выметайся. — Он повернулся ко мне спиной и быстро зашагал прочь, словно спешил убраться подальше от какой-то дурно пахнущей мерзости.
Ясмин сидела в кабинке рядом с очередным парнем. Я проигнорировал клиента и подошел к ней.
— Ясмин, — начал я, — мне надо…
— Лучше уходи, Марид, — заявила она ледяным тоном. — Я знаю, что ты сделал. И насчет твоей паршивой новой работы тоже. Ты продался Папе. Поступи так другой, я бы ни капельки не удивилась, но ты, Марид… Сначала я не поверила. Но ведь люди не выдумывают? Гнусности, которые про тебя рассказывают — правда?
— Меня заставила училка, Ясмин! Ты не представляешь, что она со мной сотворила! В конце концов, ты ведь сама хотела, чтобы я вставил розетки…
— А легавым ты тоже стал из-за нее?
— Ясмин…
Господи, неужели с ней сейчас говорю я — человек, который выше всего ценит собственное достоинство, ни в чем не нуждается и ничего не ждет от жизни, одинокий скиталец, бесстрастно созерцающий царящую вокруг мерзость, ибо видел столько, что утратил способность ужасаться… Как долго я тешил себя похожими сказками? И вот я, как мальчишка, умоляю ее…
— Убирайся, Марид, или мне придется позвать Френчи. Я работаю.
— Можно потом позвонить тебе?
Она поморщилась:
— Нет, Марид. Нет.
Пришлось уйти. Мне и прежде доводилось оставаться в одиночестве, однако с подобной ситуацией я сталкивался впервые. Наверное, такой развязки следовало ожидать, но, как оказалось, общий бойкот перенести гораздо тяжелее, чем страсти, через которые пришлось пройти. Мои собственные друзья — теперь уже бывшие — решили, что проще вычеркнуть имя Марида Одрана, выбросить его из своего повседневного существования, чем посмотреть правде в глаза. Они отказывались признаться даже себе, что подвергались страшной опасности и однажды угроза может вернуться. Они упрямо продолжали делать вид, что искренне убеждены: окружающий мир, средоточие радости и здоровых удовольствий, подчиняется десятку-другому элементарных заповедей, которые перечислены в какой-то мудрой книге. Их и учить-то не надо; достаточно сознавать, что они есть, и душевный покой обеспечен. А я, как бельмо на глазу, постоянно напоминал, что никаких правил на самом деле нет, и ни одной твари земной нигде и никогда не спастись от слепой прихоти судьбы. Они не хотели слышать о жестокой реальности и в итоге пришли к нехитрому компромиссу. Я стал козлом отпущения, местным злодеем, принял на себя и почести, и хулу. Поручим это Одрану, Одран заплатит за все, да пошел он к такой-то матери, несчастный сукин сын!
О'кей, пусть будет так. Я ворвался к Чири, скинул со своего законного места у бара какого-то молодого негра. Ко мне сразу подошла пьяненькая Мирабель.
— Где я тебя только ни искала, Марид, — с трудом произнесла она.
— Не сейчас, Мирабель! Я не в настроении.
Чирига переводила взгляд с меня на негра, который напряженно размышлял, стоит затевать разборку или нет.
— Джин и бингара? — спросила она наконец, подняв брови. — Или тэнде?
Мирабель примостилась рядом. — Ты должен выслушать меня, Марид.
Я посмотрел на Чири: трудный выбор… В конце концов, заказал водку.
— Я знаю, кто он, — объявила Мирабель. — Ну, тот парень, которого я когда-то привела домой, весь в шрамах; ты ведь искал его? Абдул-Хассан, мальчишка-американец. Понимаешь? Наверное, Шиит его так изукрасил. Я же обещала, что вспомню. Теперь с тебя причитается! — Она тщетно пыталась выпрямиться. Старушка ужасно гордилась собой.
Я взглянул на Чири; она ответила чуть заметной усмешкой.
— Перебьемся, — сказал я.
— Перебьемся, — отозвалась она.
Негр еще ошивался рядом. Он недоуменно оглядел нас и вышел из клуба. Я сэкономил парню целую кучу денег.