Тут даже и думать не о чем. Хася уже взрослый человек, она знает, что говорит. Известно, что немцы грабят евреев. Могут забрать корову и у Гинцбургов. Почему бы тоже не отправить ее в колхоз? Тогда Хася сможет время от времени привозить в семью масло и сметану.
Стемнело. Корова и колхозная лошадь смирно стоят в сарае; время от времени слышно, как они переступают с ноги на ногу. Спят куры и петух. Тишина в Гадяче. Глухо заперты оконные ставни. В доме Гинцбурга собирают детей в дорогу. Ципа-Лея затеяла срочную стирку, чтоб у девочек было достаточно одежды. Хася, Хана и Сарка работают иглами, шьют при тусклом свете лампады. Гинцбург читает книгу. Остальные спят в соседней комнате.
Тишина. Тихо и в доме Берманов на Вокзальной улице. Тикают ходики на стене. Голда прижимается к Иосифу.
— Надо было нам уехать, — шепчет она мужу.
Тот молчит. Не раз и не два пытался он уговорить мать, но Хая-Сара решительно возражает. Она против отъезда из Гадяча, она уверена, что слухи о жестокости немцев — вымысел. В глубине сердца лелеет она безумную мечту вернуть те золотые времена, когда еще жив был дядя Хаим Зайдель, когда на всю округу гремела слава магазина колониальных товаров Якова Бермана.
Тишина. Заперты двери и окна. Темно, хоть глаз выколи. Только в доме Мириам Левитиной еще теплится убогий огонек: ее сын, подросток Янкл, погружен в чтение. Янкл читает книгу «Титан» Теодора Драйзера, и приключения Фрэнка Каупервуда кажутся ему сейчас важнее, чем все, что происходит вокруг. Мириам и Лия спят в соседней комнате. От Ехезкеля нет вестей с момента мобилизации.
Горе и беда! Все хуже людям, все темнее. Нет, не всем удается уснуть в Гадяче. С открытыми глазами лежит в своей постели Шломо Шапиро, всматривается во тьму, как будто надеется разглядеть в ней будущее. Последние советские танки ушли из города, и теперь в нем затишье, как перед бурей. Власти тоже сбежали. В ловушке город, остались считанные дни. Слухи о немецких зверствах достигли не только евреев: многие украинцы открыто присматриваются к имуществу своих еврейских соседей. Все чаще слышится из толпы антисемитская ругань, а временами и прямые угрозы. Чья-то рука рисует свастики на заборах, стенах и дверях. Кто-то расклеивает отвратительные листовки, сброшенные немцами с самолетов.
Да, есть о чем поразмышлять старому Шапиро. Он ощущает себя ответственным за тех, кто остался в городе. Старик размышляет, делает выводы, и выводы эти основаны на логике, на знании, на жизненном опыте. Главную опасность он видит в первых днях после захвата немцами города. Необходимо на это время куда-то спрятаться, переждать грозу.
Но где спрячешься? Старик мысленно перебирает варианты, обдумывает все, что известно ему о Гадяче и его окрестностях. В городе осталось около трехсот евреев, большинство из них в центре. Скорее всего, оттуда немцы и начнут погром — с Ромнинской, с Полтавской, с улицы Шевченко. Было бы хорошо перебраться на это время в Заяр — это пригород, расположенный рядом с кладбищем. Там живут в основном украинцы, и евреям будет легко раствориться среди этого населения.
Горькие заботы, черная бессонница… Шапиро вздыхает и проглатывает таблетку люминала, а затем нашаривает в темноте очки. Зачем очки человеку, только что принявшему снотворное? Смотреть сны?
Снова занимается над Гадячем серый рассвет. Со двора Гинцбургов выезжает телега, запряженная колхозной лошадью. К телеге привязана пегая корова, а в кузове видны головы четырех девочек. Лица провожающих бледны, взгляды печальных глаз потуплены.
На эту грустную процессию смотрит в щелочку между ставнями Серафим Иванович Карпенко, лицемерный сосед. Он стоит в спальне своего дома и держит в руке трусы, которые только что собирался надеть. В глазах школьного директора презрение и ненависть. Бегут евреи, бегут, как крысы с тонущего корабля.
Серафим Иванович возвращается в постель, заворачивается в зеленое пуховое одеяло и зевает. Ничего-ничего, никуда они не убегут… Повсюду настигнет их разящий кулак.
Горячая пора настала для возчика Мордехая — для него, а также для Павлика с Рыжим. Евреи Гадяча перебираются в Заяр. Что за эпидемия вдруг поразила их всех, Боже милостивый! Вот уж действительно, в час всеобщей паники даже самый разумный человек теряет голову. Первым переехал Шломо Шапиро, а за ним — Ицик Слуцкий, Хаим-Яков Фейгин, Нахман Моисеевич Розенкранц. И откуда вдруг такая любовь к этому неприметному пригороду? Видно, думают люди, что от перемены места переменится и удача.