Но Сидоренко был из тех мерзавцев, которых трудно обидеть. Он вовсе не собирался отпускать свою жертву на волю. И вот изумленная Лида слышит его приказ. Теперь они будут встречаться регулярно: один… нет, два раза в неделю. Он ведь давно за нею наблюдает. Лида встречалась с красными офицерами. И теперь, если она не хочет неприятностей с немцами, если ей дороги ее родители, то придется дважды в неделю проявлять благосклонность к нему, Сидоренко.
— Но я русская, русская! — затравленно выкрикнула Лида. — И мои родители тоже!
— Полно врать-то! Нынче-то все вы русские… — ухмыльнулся насильник.
Он уже принял свои триста грамм, и в воздухе стоит тяжелый запах перегара. Сидоренко равнодушно выслушивает поток ругательств, который обрушивает на него Лида:
— Подлец! Грязная свинья! Паршивый пес! Мы русские!
— Ну-ну, не сердись так, солнышко, — снова усмехается Сидоренко. — Я ведь о тебе забочусь…
Владыка мира! Еще чего не хватало — превратиться в наложницу Тихона Сидоренко! Но к кому обратиться за помощью? Кому пожаловаться, на кого опереться?
Как правило, грязные эти свидания происходили в лесу, но в дождливую погоду Сидоренко получал свое в пустующей Настиной времянке. Случилось так, что в один из октябрьских дней спрятавшиеся на чердаке Соломон и Вениамин стали невольными свидетелями очередного насилия над Лидой. Шел дождь, сосновые кроны пропитались водой, и бесконечная тоска сквозила в лесных зарослях, видных сквозь щели чердака. После полудня снизу послышались приглушенные голоса. Парни насторожились, Соломон приложил палец к губам: «Ш-ш…»
Один голос, сдавленный и раздраженный, явно принадлежал женщине:
— Что ты привязался ко мне, черт тебя побери?
— Ну-ну, солнышко, зачем так сердиться? — отвечал грубый мужской голос. — Давай лучше присядем…
Короткая возня. Звук пощечины.
— Как ты смеешь, подлец?
И снова мужчина — он говорит медленно, с остановками, заплетающимся языком:
— Ну и дела! Еврейка ударила русского! За это, знаешь ли, убивают! И твоих родителей тоже убьем. От нас никто не уйдет!
Женский шепот — отчаянный, идущий из глубины души. Только сейчас узнает Вениамин голос Лиды Эйдельман.
— Я не еврейка! — полушепчет-полукричит она. — И мои родители тоже русские! Рус-ски-е!
— Не вертись, дура!
Звуки возни становятся громче, они сопровождаются пыхтением и стонами. Вениамина охватывает ярость. Он срывается с места, но Соломон успевает вовремя схватить его за ногу.
— Куда?!
— Убью их обоих… и себя тоже!
— С ума сошел?!
Тишина внизу, только слышен негромкий плач Лиды.
— Я русская, русская… что ты пристал?
— Хорошо, хорошо… На-ка, глотни! — сонным голосом произносит мужчина.
Похоже, что он задремал, а Лида ушла. Парни вслушиваются в тишину. Снаружи играет свою однообразную мелодию дождь, а в ушах Вениамина звучит старая песня о погибшей любви:
Как будто сто лет назад слышал он эту песню. Не кошмарный ли сон приснился ему сейчас?
Нет, не во сне стали парни свидетелями позора Лиды Эйдельман. В самом деле, разверзлась земля под ногами этой девушки. Осень, непрерывный тоскливый дождь, смертельно больные родители, молчаливый мокрый лес, тьма, ползущая от дерева к дереву.
После долгих сомнений решила она обратиться за помощью к Роману Назаровичу Иванчуку.
С началом оккупации занятия в школе закончились, и Иванчук остался безработным. Десятки лет воспитывал он подрастающее поколение, пестовал и обучал. Многие его ученики воевали сейчас на полях сражений, страдали и терпели лишения. Кое-что понимал Роман Назарович и в большой политике. Он не сомневался, что в конце концов Гитлер потерпит поражение, хотя и не ожидал, что фашистам удастся всего за три месяца продвинуться так глубоко в сердце России. Тем не менее старый учитель продолжал верить в то, что неудачи нашей армии носят временный характер.
Он приветливо встретил Лиду. Девушка снимает плащ и садится к столу. На Лиде — красивое платье, хотя и несколько поблекла всегда сопровождавшая ее атмосфера аккуратности и чистоты. За те несколько месяцев, что не видел ее Иванчук, девушка словно постарела и съежилась.