Снаружи доносятся новые звуки. Топот сапог у входа. Звук открываемой двери. Грохот шагов по полу штибла. В шатер врываются три вооруженных эсэсовца и два полицая.
— Вот они где! — лучи фонарей скользят по испуганным лицам людей, жмущихся по углам гробницы.
На хорошем немецком обращается к эсэсовцу Берта Абрамовна Шапиро. Она говорит ему, что люди собрались здесь, чтобы помолиться у святой могилы.
— Деньги! — рявкает в ответ Курт Вирт, командир взвода.
Это полный немец лет тридцати с пронзительным взглядом и торчащими вверх усами. Евреи должны немедленно сдать все имеющиеся у них деньги и ценности. Тот, кто утаит хоть копейку, будет убит на месте.
Люди развязывают узлы, шарят по карманам, вытаскивают банкноты, монеты, часы. «Еще! Давай еще!» — все исчезает в загребущих эсэсовских руках. Молчат глухие стены гробницы; лишь крошечное слуховое оконце, сквозь которое не протиснуться и ребенку, слепо смотрит на обреченных людей.
— Ждите тут до утра! — говорит эсэсовец.
Палачи выходят в соседнюю комнату и запирают за собой дверь. На рассвете евреи сами выроют себе могилу. Эсэсовцы перешучиваются: довольными останутся все — и начальник гестапо, и сами евреи. В конце концов, они лягут в землю не где-нибудь, а на собственном кладбище.
Немцы и полицаи устраиваются в штибле на ночлег. Делать нечего, придется посторожить этих грязных евреев. Они предусмотрительно захватили с собой поесть и теперь достают еду из машины, которая привезла их сюда. На столе появляется бутылка. Палачи услаждают утробу выпивкой и жратвой. Самодовольный гогот и сытое рыгание с этой стороны двери; молчание сломленных людей — с той. Лишь бормотание Гинцбурга слышится в мертвой тишине. Он наизусть читает Давидовы псалмы. Глаза черного габая закрыты, в напряженном безмолвии звучит его неистовый шепот:
Сидит в засаде за двором; в потаенных местах убивает невинного; глаза его подсматривают за бедным… Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных![63]
С грохотом распахивается дверь. Осоловелые глаза эсэсовца всматриваются в лица евреев. Доннерветтер! Они и вправду молятся! Вместо того чтобы прощаться с жизнью, прощаются со своим еврейским Богом. Не сомневайтесь, завтра утречком вы повстречаетесь с ним лицом к лицу…
Взрыв хохота, звон бутылки о стакан. Немец вновь захлопывает дверь и навешивает на нее замок. Палачи больше не планируют отвлекаться — зачем? Все равно до утра их жертвы никуда не денутся. Вдруг Гинцбург подзывает Вениамина. Тот неохотно подходит и подставляет ухо под сиплый взволнованный шепот габая:
— Я слышал голос! Под светильником есть пещера! Можно спасти людей…
Вениамин отстраняется; перед его глазами покачивается безумное лицо с горящими глазами. Странные слова, но, когда нет выхода, цепляешься и за такие.
— Молитесь, молитесь, реб Арон, — шепчет Вениамин.
Не удаляйся от меня; ибо скорбь близка, а помощника нет… Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня… Избавь от меча душу мою…
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною…[64]
Вениамин осторожно сдвигает в сторону маленький столик и обнаруживает под ним пыльную плетеную дорожку. А что под ней? Деревянная крышка! Он приподнимает крышку — яма! Вниз ведет несколько ступеней. Вениамин спускается в яму и обнаруживает дверь. Она закрыта, но поддается нажиму его руки. Парень протискивается в тесный проем, зажигает спичку и видит пещеру. Его не покидает ощущение, что он уже побывал тут когда-то. В рассказе старой Эсфири? В собственном сне, навеянном этим рассказом? Так или иначе, туннель должен вывести к реке.
Парень возвращается в шатер. Глаза обращаются к нему с немым вопросом и надеждой. Вениамин прикладывает палец к губам. Главное — не поддаваться панике. Из-за двери доносятся пьяные песни и выкрики немцев. А здесь — здесь должны звучать печальные молитвы. Пока немцы слышат их, они уверены, что все в порядке.
— Молитесь, реб Арон, молитесь!