Неужели так и сидит целыми днями за священными книгами этот странный габай? Неужели ни разу не встает со своего места, чтобы выглянуть наружу, чтобы посмотреть на небо, на зелень деревьев, на брызжущий солнечный свет?
— Реб Арон! — говорит Вениамин. — Мы идем купаться. Не хотите ли присоединиться? Лето кончается.
Бледная улыбка появляется на лице Гинцбурга.
— Нет, сегодня я не могу, — отвечает он. — Я пока еще не вырвался из когтей ситра ахра[22]…
Странные, непонятные слова, странный и непонятный человек! Вениамин пробует разговорить его, но не может добиться ничего, кроме каких-то невнятных звуков. Девочки торопят своего взрослого друга, однако Вениамин решает зайти в могильный шатер. Он снимает обувь, открывает дверь и входит в обиталище Старого Ребе — надо проститься и с ним. К каменной стене прикреплены две мраморные плиты. Та, что поменьше, с надписью золотыми буквами, посвящена Фрейдл — дочери Шнеура-Залмана.
«Тут сокрыт святой ковчег… Жаждала святости и к Богу вернулась душа его…» Эти слова — надгробная надпись господину нашему и учителю Шнеуру-Залману, Старому Ребе. Справа от плиты, в углу, стоит маленький столик, и на нем мерцает светильник. Его слабый колеблющийся свет — частичка Негасимого огня Бесконечности, свет миров, искра, высеченная у престола Всевышнего, да будет Он благословен. Так говорит Эсфирь, мастерица лапши, старая-престарая еврейка. Над могилой — деревянный шатер, а в могиле — останки Старого Ребе, человека, который жил, трудился, пел свою песню и даже стоял лицом к лицу с императором Павлом в Санкт-Петербурге…
Прощай, могильный шатер, вместилище молчаливой святости и покоя!
И снова идет Вениамин дорогой расставаний — теперь в Вельбовку. Сколько раз уже ходил он по этому шляху! Пыль и зелень у ног его, и, куда ни глянь, светлы горизонты. Время от времени набегает на солнце облачко, свет и тень гоняются друг за другом. Кончились каникулы, завтра покидает Вениамин благодатные эти места. Наверное, ждет уже его осень в столице — холодные утренники, испарения реки, подпоясанные передниками дворники с метлами в руках, желтые листья на бульварах и трамвайных путях, институтская суматоха, лекции и учебники, лаборатории, экзамены и бессонные ночи над книгами. В вельбовском лесу чувствуется легкая грусть расставания. Есть особая прелесть в последних днях лета, уже распрощавшегося с дачниками, веселым шумом и криками играющих детей и женщин. Тишина поселяется между лесом и куполом небес. Замирают они, словно скованные невидимой рукой, и лишь осенние паутинки соединяют их друг с другом.
Вениамин входит в дом тети Насти, Глашиной мамы. Еще два-три дня назад здесь проживала семья Эйдельманов, и простые деревянные столы были покрыты полотняными скатертями, а тюлевые занавески и ковры на полу придавали комнатам городское обличье. Но сегодня перед Вениамином простое крестьянское жилье; в красном углу — иконы Иисуса и Николая Угодника. Над головами их — золотые нимбы. Тетя Настя стирает на кухне белье. Ее жидкая косичка болтается туда-сюда над корытом. В жаркие дни ходит Настя с непокрытой головой и заплетает косу. Она тоже не без греха. В молодые годы гуляла напропалую, да и пила немало. Даже сейчас, в свои сорок лет, может тетя Настя осушить в один присест бутылку водки и при этом не утратить твердость шага — разве что скулы слегка покраснеют. По праздникам слышны из уединенной времянки во дворе громкие крики, пение и разудалые звуки гармошки. Иногда Настя исчезает и возвращается лишь через несколько дней и ночей — усталая, но готовая немедленно приняться за накопившуюся домашнюю работу.
— Тетя Настя, я ищу Глашу.
Женщина распрямляется, и Вениамин видит ее вспотевшее лицо. Тонкие черты, яркие глаза.
— Верно, на огороде она, душа моя.
И в самом деле, Вениамин обнаруживает Глашу лежащей в тенечке под огородным забором. На ней одна рубашка; Глаша грызет морковь и болтает босыми ногами. Завидев Вениамина, девочка вскакивает и смотрит на гостя, внимательно ловя каждое его движение.
— Дядя Вениамин?
— Глаша, я по поводу учителя. Мы должны зайти сейчас в школу.
Он показывает ей записку от Романа Назаровича. Глаша берет бумажку, вертит ее и так и эдак, на лице у нее сомнение.
— А ты вернешься сюда на следующий год, дядя Вениамин?
— Вернусь.
Странная девочка — как быстро меняются ее глаза, едва ли не все оттенки цветов и чувств появляются там. То сердит Глашин взгляд, то цепок и внимателен, а то становится совсем детским, как сейчас. Она бежит в дом и возвращается через несколько минут в грубых выходных туфлях и цветастом платье. Льняные волосы красиво причесаны. Совсем взрослую девочку ведет Вениамин в школу.