— Пока, мамочка! — кричала она Рахили.
Раиса Исааковна плакала, вытирая глаза зажатым в кулачке платочком. Фирочка улыбалась бледной, едва заметной улыбкой. Паровоз загудел и дернулся было с места, но тут же встал, осаженный инертными тормозами. Еще два рассерженных гудка прорезали вечерний сумрак, и состав наконец тронулся; стукнули на стыках колеса, и поезд медленно двинулся вдоль платформы. Провожающие тоже пошли, словно прикованные взглядами к сидящим в вагонах людям.
— Мамочка, пока! Я буду писать!
Скорость увеличилась, люди на платформе стали отставать, в воздухе замелькали машущие вслед поезду платочки. Еще какое-то время виден был красный глаз огонька на последнем вагоне, но вскоре пропал и он. Вениамин и Рахиль вышли на площадь.
Лишь всеведущий Господь знал, отчего таким бледным было лицо Фирочки за вагонным окном. В воскресенье, двадцать второго июня, уже на подъезде к Харькову Фирочка и Тамара услышали о начале войны. Немецкая авиация бомбила Киев, Минск и Смоленск. В Харькове тут же ввели затемнение, тьма опустилась на город. Еще недавно такие радостные лица едущих на отдых людей теперь были омрачены тяжкой заботой. Большинство пассажиров сошло в Харькове, чтобы вернуться домой, в столицу. Фирочка колебалась; она давно уже привыкла принимать самостоятельные решения, но почему-то не знала, как поступить сейчас, в этот важнейший момент выбора между жизнью и смертью.
— Как ты думаешь, Тамара, сойти или ехать дальше? — спросила она свою юную спутницу в надежде хоть немного облегчить тяжесть ответственности.
Но что могла ей ответить девочка-подросток, еще не вполне укоренившаяся в Москве и считавшая Гадяч своим истинным домом?
— Что ты, Фира! — решительно заявила Тамара. — Нам надо ехать домой, в Гадяч!
Они прибыли в Гадяч ранним утром. Стояла чудесная летняя погода. Воздух дрожал и звенел от птичьего щебета. Кроны тополей едва шевелились под легким дыханием ветерка. Их листья, зеленые сверху и серебристые снизу, шуршали и поворачивались то так, то эдак, словно застеснявшиеся дети. Пела свою скромную песенку и большая цветочная клумба на привокзальной площади. Молча поблескивала росой дорожная пыль. Повсюду под голубым и чистым небом царила глубокая утренняя тишина, нарушаемая лишь едва слышными шорохами листвы, птичьим щебетом и редкими криками проспавших рассвет петухов.
Несмотря на заблаговременно посланную телеграмму, никто не встречал их: старики были уверены, что поездку отложили ввиду чрезвычайных обстоятельств. Но никакие обстоятельства не могли помешать бывшему мяснику, а ныне возчику Мордехаю и его глубокомысленному мерину Павлику прибыть, как обычно, к харьковскому поезду. Шел всего-навсего третий день войны, и мир пока еще не обрушился в хаос.
Фирочка и Тамара забрались на шаткую телегу Мордехая и отправились в Садовый переулок. Перед ними лежала Ромнинская, главная улица Гадяча. Солнце уже поднялось достаточно высоко; его лучи играли на безмятежных городских крышах. На углу стоял солдат с противогазной сумкой через плечо. Пыль деликатно вспархивала под копытами лошади, легким облачком вздымалась из-под колес: утренняя влага еще прижимала ее к земле, не позволяя взмыть к небесам.
Обе пассажирки полной грудью вдыхали чистую прохладу воздуха. Фирочка молчала, зато Тамара вела оживленную беседу со старым Мордехаем. Они хорошо знали друг друга; впрочем, возчик был известен своей осведомленностью обо всем на свете. В обычное время конец июня был для Мордехая горячей порой приезда дачников. Каждый день увозил он с вокзальной площади женщин с детьми и вещами — увозил семью за семьей на дачу, к месту отдыха.
Но этот год совсем не похож на предыдущие. Разразилась эта безумная война! Боже милостивый, только ее нам не хватало! От дачников и памяти не осталось! Новые не едут, а те, что уже приехали, собрались и вернулись в свои города. В опасные времена лучше быть поближе к дому, к мужу — мало ли что случится? Так говорят дачницы, и глаза у них при этом испуганные. Телеграммы так и порхают туда-сюда, а возчик Мордехай выше головы занят возвратом только что прибывших семей назад, на станцию.
Все это он выкладывает Тамаре по дороге. Голос его спокоен и ленив. Почему Мордехая должна волновать какая-то война? Даже если все на свете посходили с ума, он в этом не замешан. Кто тронет простого возчика?
Мордехай длинно сплевывает, подбирает вожжи и щелкает кнутом: