Возвращаясь в мою квартиру, мы с Линни, как водится, остановились на углу Одиннадцатой и Ломбард-стрит, чтобы через забор полюбоваться детишками. Стоял декабрь, и приближался вечер, но дети на площадке, казалось, не замечали холода. Они носились в расстегнутых пальто, карабкались по перекладинам без варежек. На мне были кожаные перчатки, и я держала в руке стаканчик с горячим кофе, но мои ладони будто вспомнили ощущение ожога от холодных перекладин. Заплакал ребенок, когда мамаша отодрала его от шеста, на котором он висел. Он хотел продолжать игру, он не хотел возвращаться домой.
— Помнишь? — спросила Линни. — Это нежелание остановиться, даже если уже промерзла до костей? Как ты думаешь, куда они подевались, эти порывы?
Она всегда так делала — высказывала вслух то, о чем думала я. Мне захотелось рассказать ей, как после катания на санках Кэм, Тоби, Олли и я, а иногда наши друзья Стар и Тео сидели на полу в прихожей, мокрые насквозь, и снимали сапоги, и как мы понимали, что замерзли, только после того, как наши руки и ноги отогревались и начинали сильно болеть. Но я наказывала Линни за сцену в сырном магазине, поэтому только пожала плечами.
— Ты не умеешь на меня сердиться, Корнелия. Ты же знаешь, что не умеешь, так зачем пытаться?
Я промолчала. Мы продолжали наблюдать за детьми. Малыш лет трех или около того, в комбинезоне и смешной многоцветной шапке из флиса все еще качался на качелях. Мать раскачивала его, а он пел, фальшиво, но с большим энтузиазмом: «Я сложу свой щит и меч на берегу реки, на берегу реки, на берегу реки».
«Мне бы такого пацана», — подумала я.
— Я бы вон того взяла, — сказала Линни, показывая на мальчика. — Но обязательно вместе с его шапкой.
Я взглянула на нее:
— Дело не в том, что я не умею на тебя долго сердиться. Я и рассердиться-то не могу. Если бы я могла, то так бы и сделала. Так и знай.
Мы зашагали дальше. «Я не буду больше воева-а-а-ть!» — разносилось над нашими головами.
Секс плохим не был. Просто вечер был таким утонченным, без малейшего недостатка во всех отношениях, что секс должен был бы быть открытием. Он должен был бы доставить нас на луну. Но не доставил — не совсем.
Когда я сказала все это Линни уже в квартире, она заметила:
— Значит, ты хочешь сказать, что единственное, чего не хватало ночи невероятного, идеального секса, так это невероятного, идеального секса?
О Линни! Аллегория всей моей жизни.
— Я вовсе не это хотела сказать. Ты бы только видела, какой ужин он приготовил. Цветы на столе. Как свет проникал через окна. Если бы ты могла видеть его лицо, когда он смотрел на меня. И слышала бы, что он говорил, и не только до, но и после. Кстати, после было потрясающим. Я была в восторге от после, а ведь ты прекрасно знаешь, как иногда неловко бывает после. — Я замолчала.
Я обожаю намеки, уклончивость, благоразумие, объектив камеры, устремленный вверх — в небо, на часы с кукушкой над кроватью, на бурную реку. Сексуально — это когда Джимми Стюарт и Донна Рид говорят одновременно по телефону, когда их гнев постепенно перетекает в желание, возникающее из близости губ и тел. Я хочу сказать — вас не нагружают деталями, во всяком случае, детальными деталями. Если вы похожи на меня, а я, как большинство людей, считаю, что большинство людей такие же, как я, вас все устроит.
Разобравшись с этим и рискуя показаться вам сумасшедшей или по крайней мере ужасно странной, я расскажу вам о седьмом свидании, так как именно оно врезалось мне в память. Итак, все в последовательности:
• Комплимент первый
• Почти «Окно во двор»
• «Дурная слава»
• Не «Касабланка»
• Комплимент второй
• Еда
• Сон без сна
Комплимент первый
Не он уговорил меня лечь в постель (если вы так подумали). Это не означает, что я не могу купиться на лесть. Могу, но на лесть изысканную, задрапированную, а в данном случае она была именно такой. Дело в том, что еще до комплимента, сразу после того как Мартин пригласил меня на ужин в своей квартире, за три дня до роковой ночи, я поняла, что постель неизбежна. Мы оба знали, что это случится, равно как мы оба знали, что оба знаем, что это произойдет, но не позволяли себе ни единого намека на такую возможность.
Квартира его оказалась идеальной — ничего удивительного. «Холостяцкая берлога», — предупредил он меня. Но единственным холостяцким качеством в ней была идеальная аккуратность (как ни странно). Вся мебель, от шезлонга и дивана до стульев в столовой, и все остальные предметы — лампы, тарелки, шейкер для мартини, мельница для перца — все было идеально чистым, соблазнительным и продуманным. Моя собственная квартира была неровной, захламленной, местами неприбранной, но она существовала вокруг меня органично. Я все в ней любила — любила каждый отдельный предмет особой любовью. Но девять с половиной из десяти человек, безусловно, предпочли бы интерьер Мартина — слепок из журнала. Он наверняка долго обретался в голове какого-то дизайнера, прежде чем воплотился в реальность. И даже я, упрямо цепляющаяся за свою смешную, персональную идею дома, получала удовольствие от возможности быть половинкой кинозвезды в элегантной квартире Мартина.