Или не любят того, чего не любят. Вот так просто. Это было небольшое отступление, но главная и единственная тема для меня сейчас — ребенок, Клэр Хоббс — когда-то Клэр Хоббс Грейс, дочь Мартина Грейса, как Корделия была дочерью Лира.
Я привела ту цитату только для того, чтобы доказать, что она только частично справедлива, потому что, насколько я могу судить, родителем человек часто становится по принуждению. Никто не бывает полностью к этому готов. Судьба выбирает вас в родители.
Пока бы еще не успели поднять все свои колючки — мне эти колючки нравятся, нормальные колючки, у меня самой их навалом, — я должна пояснить, что я говорю не о выборе в том смысле, в каком мы обычно понимаем это слово. Не о том выборе, где вы просто высказываетесь «за» или «против». Я говорю о выборе в прошедшем времени, о зачатом ребенке. И разумеется, я снова вижу эти поднятые колючки, потому что знаю, что многие люди приходят к выводу, что они должны спихнуть родительский долг на кого-то с большими возможностями. Я не осуждаю этих людей и не пытаюсь призвать их к ответственности. Если я и хочу взвалить на кого-то вину, а я явно хочу, то на таких людей, у которых достаточно средств (если ты можешь позволить себе пентхаус, несколько фотографий Эдварда Уэстона с автографами и шезлонг от Нис ван дер Роэ, ты можешь позволить себе и ребенка, верно?), они вполне взрослые, обладают великолепным здоровьем и красотой и поэтому заслуживают, чтобы им не давали сорваться с крючка.
Я говорю о Мартине. Потому что пока его усталая одиннадцатилетняя дочь с разбитым сердцем спала в соседней комнате в чужой постели, Мартин, сидя рядом со мной на диване, сказал:
— Я не гожусь кому-то в родители. Никогда не годился. — Он аккуратно снимал себя с крючка, при этом даже ничуть не помяв свою английскую рубашку, сшитую на заказ.
Вот только я не могла это так оставить. Я могла бы восхититься его прямотой, я могла бы заглотнуть этот долгожданный кусочек душевного откровения, почувствовать его сладость на языке и продолжать жить дальше. Было бы так легко пропустить это мимо ушей, но я не могла.
— В отцы, — сказала я.
— Что?
— Не годишься в отцы. Ты сказал «родители», — объяснила я.
— Какая разница? Какое это имеет значение? — спросил он упавшим голосом. Я снова вспомнила песню Шейлы Е.: «Если ты должен спросить, если ты не можешь себе позволить…» Я сдержалась и не пропела эти слова, за что мысленно записала себе несколько жалких плюсов.
— Может быть, ты делаешь свое дело не потому, что ты для этого создан. Может быть, ты это делаешь потому, что твой ребенок в этом нуждается. — Сказала я. Последовала длинная пауза.
— Мы с тобой еще мало знаем друг друга, Корнелия. Но между нами что-то есть. Я так думаю. Во всяком случае, я бы не стал делать о тебе поспешные выводы. Я бы сначала все взвесил. А ты не могла бы поступить со мной так же? — Голос у него был тихий.
А он мог бы сказать мне: «Тебе тридцать один год, ты не замужем, детей нет, менеджер в маленьком кафе. И ты не знаешь, что значит быть родителем». Или: «Наверное, приятно сидеть на таком высоком моральном пьедестале, Корнелия. Там чистый воздух. Все недостатки других людей прекрасно видны оттуда».
Но он был нежен и печален и куда более справедлив, чем я заслуживала, и, несмотря на обиженного ребенка, спящего в соседней комнате, я хотела быть с Мартином и все еще не потеряла надежды. Я хотела, чтобы наша взаимная любовь состоялась. Кроме того, знала, что все, чего он не сказал, хотя мог бы, было вполне справедливо, и мне стало совестно. Могу ошибаться, но я не выношу, когда поддерживаю неправого.
— Извини, Мартин, — сказала я. — Мне очень жаль, и ты прав, я могла бы сделать то же. — Слезы навернулись мне на глаза, я взяла его руку и поцеловала ее. — Но уж раз мы заговорили о нас, хочу спросить (заткнись, заткнись, заткнись, Корнелия), почему ты мне ничего не сказал о Клэр? — Милостивый Боже, неужели я никогда не научусь держать язык за зубами? Неужели это невозможно?