— Как зовут? — величественно спросила «туча» у «пальто».
— Андреем, — покорно отозвалось «пальто».
— Где живешь? — грозно поинтересовалась туча.
— На Комсомольской стрит, — робко отвечало «пальто».
— А точнее? — продолжала истязать вопросами туча…
Мне вдруг очень захотелось, чтобы он узнал, что я не такой, каким он видит меня теперь. Чтобы он рассмотрел в моем потухшем, испачканном образе неглупого, образованного, воспитанного, человека. Мне так не хотелось, чтобы он относился ко мне как к тряпке. Чтобы он узнал во мне интересную, сложную творческую личность, неспокойную натуру, угодившую в сеть собственной чрезмерной предрасположенности к длительным прогулкам по темницам и закоулкам запойной во всех отношениях души, отчего теперь и страдавшую. Чтобы он похлопал по плечу и сказал: «Держись, Андрюша, всё будет хорошо, только больше ни-ни».
—Улица Комсомольская врезается перпендикулярно в улицу Марата Казея, на которой расположен экспериментальный механический завод, и идет почти параллельно улице Минской, соединяясь с ней в одно дорожное русло, чуть ближе к автостанции под углом 30-35 градусов.
— Понятно, буйный? — переспросил милиционер, явно недопоняв про улицу.
— Нет.
Он небрежно бросил меня обратно в фургон, забрался сам, и мы продолжили движение, а он через некоторое время уснул. По встречной стороне шоссе с диким ревом пронеслась стая мотоциклистов. Один из них в страшном шлеме, ощетинившемся клыками и бивнями эпохи мезозоя, возглавлял колонну, восседая на мощном, мигающем неоновыми лентами, чоппере. Плотным стремительным клином с развевающимися на ветру бородами и флагами они летели на крыльях свободы в «прекрасное далеко». Стройные, «длинноноговолосые» спутницы стальных рыцарей скоростных автобанов обнимали их крепко за упитанные пуза. А я ехал мимо в фургоне скорой помощи в психушку. Как чудовищно нелепо разнились наши пути-дороги. Мне хотелось крикнуть им вдогонку: «О, други, я должен быть с вами, я такой же как и вы, я тоже люблю ветер в лицо, и рев мотора, мы одной крови…»
Сливаясь с шумом и лязгом несущейся кареты, отовсюду доносилась безумная пародия на песню в исполнении А. Миронова «Кто на новенького», но искаженным голосом В. Высоцкого. Причем, звучала только одна зацикленная фраза из песни: «Вжик, вжик, вжик, кто на новенького? Кто? Кто? Кто? Кто? На Новенького, на новенького, кто на но-ве-нь-ко-го? На-Но-Ве-нь-Ко-го? Вжик…»
Я представить себе не мог, что ожидает меня в ближайшее время, но мне казалось, что этот «новенький» именно я, и будет много неприятного и жестокого там, куда мы спешили. И все это неприятное и жестокое набросится, навалится на меня темной грохочущей тьмой. Я мысленно готовился к худшему, несомненно, заслуживая наказания. Я закрывал уши, глаза, но эта бесовская какофония не утихала. Она звучала у меня в голове. По фургону, звеня цепями, носились огромные голографические доберманы. Они, как загнанные, не могли найти выхода, и прыгали сквозь спящего милиционера и исчезали в нем, точно телепортируясь через его тучное тело, в мир иной. В углу мерзкий голографический парнишка в спортивном трико то и дело поднимал стеклянную банку с пивом, кивал, расплескивая пену по фургону, будто хотел выпить за мое здоровье. Или за упокой. Так продолжалось довольно долго, а он не притрагивался к пиву, все поднимал и поднимал банку, а собаки всё бегали и прыгали, прыгали и бегали. Но вот, наконец, мы приехали.
Милиционер и врач проводили меня к стойке регистрации, за стеклом которой, снежной бабой возвышалась и белела сестра-администратор в стерильном колпаке вместо ведра и в очках вместо носа- морковки. Она поинтересовалась у меня, какое сегодня число, день недели, год, дабы определить, куда меня «определить». Экзамен на вменяемость я выдержал с оценкой четыре с плюсом, лишь затрудняясь точно ответить число. Она позвонила по внутреннему телефону и, сообщив о новоприбывшем, запросила санитаров.
Пришли двое парней, похожих на деревенских пьяниц. Один из них, с перевязанной рукой и фиолетовым, щедрым фингалом под глазом всё время оглядывался. А другой, чернявый, был провинциально напыщен и облачен в дерматиновую «рейсерку» и коротенькие брючки со стрелочками, как у Майкла Джексона в начале карьеры. Они провели меня в «приёмник», где я снял свою одежду и переоделся в больничную форму, включавшую в себя клетчатые пижамные штанишки и такую же клетчатую рубаху. Я сдал свои вещи на хранение и мне предложили подписать документ по поводу приема моих ценностей. Руки у меня тряслись так, что вместо автографа я нечаянно «исполнил» на бумаге симпатичного, сочного, веселого жука. Приемщица, увидев мою «роспись», воскликнула: «Вау», – и тут же проверила меня на наличие вшей. А я-то был выкрашен в радикальный черный цвет еще летом на Кавказе. Она и представить себе не могла, что сюда может попасть крашенный. Я пытался ей объяснить, что я музыкант и это новый имидж, но меня не слушали. Оно и понятно, ей много приходилось слышать тут всевозможного бреда. Она машинально прочесала волосы и, обнаружив мою голову ухоженной и вкусно пахнущей шампунем, попросила сдать нательный крестик, дабы его не украли. Я отдавал его с особой горечью. Когда осмотр был завершен, «деревенские конвоиры» повели меня под покровом осенней темноты в отделение.