— Здорово земляк, — сказал я ему, — а помнишь меня?
Однажды я встретил его на скамейке в парке с крепко подбитым глазом и подарил ему свои солнцезащитные модные очки. Он не был мне ни другом, ни даже приятелем, просто он нуждался, и они шли ему. Он походил в них на раннего Джорджа Майкла. Очки скрывали от недобрых взглядов разбитое лицо, да и, возможно, это был единственный подарок за долгие нелегкие годы его неспокойной жизни пьющего человека, не считая конечно того, что он до сих пор жив.
Он вспомнил меня и засиял радостью «дембеля», в расположение которого попал новоприбывший свояк. Позаимствовал свою бритву, угостил яблоком и поведал, что обязательно нужно достать ключ-отмычку для дверей. Без него проблематично выходить на улицу. Так и сказал: «проблематично». Но это только дня через три, пока меня никто не выпустит. Сам он уже на выписке и очень не хочет уходить отсюда, здесь ему хорошо, вернее, лучше, чем дома. Я, скоблил тупой бритвой свою рыжую щетину и, сочувствуя, понимал его. Здесь, в диспансере, он ненадолго уходил от суровой действительности и рутины бытового неблагополучия, от пресса сопутствующих проблем и неурядиц. Здесь не было плачущих, полуголодных детей, сварливой бедной жены, вездесущих собутыльников. Здесь он был накормлен, напоен и спать уложен. За ним двадцать один день наблюдали, ухаживали, осматривали. Лечили его, заботились. Здесь он чувствовал себя человеком. Как-никак — общество. Для него диспансер был санаторием, курортным островом, социальным оазисом. Но большее сочувствие, разумеется, вызывали его родные. Были здесь люди, которые месяцами жили тут. Выписывались, возвращались вновь. Потому что там, куда они должны были вернуться, их ожидало нечто худшее, нежели вся убогость диспансера. Были и те, кому просто некуда было идти, несмотря на наличие паспорта с пропиской.
После завтрака меня принял главный врач отделения. Рассудительный мужчина, среднего возраста и невысокого роста, осторожный, расторопный и, как мне показалось, немного застенчивый. Он аккуратно измерил давление, выслушал мою историю и после недолгого визуального изучения пояснил, что лечение будет назначено после сдачи анализов.
Вечером в столовой включили телевизор. И телезрители с мутными багровыми глазами пялились в экран до тех пор, пока не началась раздача «сонных уколов» и «колес». Я пристроился в хвосте этой полуживой очереди, напоминавшей сборище вурдалаков и упырей, столпившихся у процедурного кабинета. И вдруг увидел её…
Разбитые, небритые, дрожащие с похмелья мужики покорно и позорно приспускали клетчатые штанишки и подставляли свои дряблые округлости под снотворный укол. А она, молодая, симпатичная и свежая, точно ангел в белом халате, уверенно направляла иглу, изящно удерживая шприц в тонких, красивых пальчиках, и мне вдруг сделалось стыдно за весь мужской род. Я хотел было выйти из строя и зашиться в какой- нибудь темный угол, но она неожиданно спросила: «Дмитраков есть?»
Отпираться не было смысла, и я отозвался. Она посмотрела на меня, как красавица на чудовище, и сказала: «Вы зайдете последним». Вурдалаки двусмысленно «захекали» и заухмылялись.
Я вообразил себе: «Ленточки бескозырки развеваются на ветру, клёш идеален, грудь колесом и нараспашку, за плечом гармошечка… Но я не собираюсь играть, время не играть, а действовать. Притушив окурок папироски о высокий каблук и отставив в сторонку инструмент, хватаю зазнобушку на руки, разгоняюсь, прыгаю вместе с ней с причала в море и лечу вниз «солдатиком», выделывая вытянутыми, как струнки, ножками акробатический элемент «ножнички». Плавать она не умеет, или еще лучше, умеет, но делает вид, что не умеет, и я выжидаю, пока не начнет тонуть. И спасаю ее. Ныряю дельфином за ней в пучину, булькнув твердой как орех задницей. Зеваки на причале замирают в ожидании роковой кульминации. Я всплываю непотопляемым буйком с красавицей на руках. С ее длинных волос стекает соленая вода. Чайки торжественно машут крыльями. Зеваки восторженно подбрасывают шапки в небо. Несу ее аккуратно, как скрипку Страдивари, осторожно кладу на колено и якобы делаю ей искусственное дыхание. А на самом деле, целую ее, по-матроски горячо, словно только что вернулся из долгого похода. И она сквозь сознательную «бессознательность», солидарно моей страсти, активно шевелит пухлыми губами».