В храме было довольно много прихожан. Молодой батюшка за кафедрой исповедовал женщину. Она изливала ему душу. Никто не слышал, что она ему говорила. В храме пели. Красивые, чистые голоса девушек и юношей из церковного хора звучали восхитительно и проникновенно. Мелодии были будто знакомы, хоть и слышал я их впервые. Эта музыка, где инструментом были голоса, звучала настолько насыщенно и стройно, что проникала глубоко в душу и, врачуя духовные раны, заглаживала сердечные рубцы, исцеляя её. Казалось, она создана для того, чтобы звучать вечно, возвышенно и чисто, что именно для этого она и написана великим композитором вселенной. Эта музыка была поистине живой. В её неописуемой полноте совмещалось счастье, скорбь и любовь. Но более всего в ней было надежды, надежды необъятной. Я невольно заслушался, замечтался, распереживался и погрузился в раздумья. Как я, будучи музыкантом, раньше не слышал этой дивной музыки? С её великолепием не сравнится ни одна ультрамодная дребедень. Эта музыка гениальна и она больше, чем музыка. Если у души есть голос, то это именно он звучал тогда, разливаясь по округе целительным духовным источником.
Микалай «вернул меня на землю» и подвёл к кафедре. Я застыл в ожидании исповеди. И довольно долго простоял, но когда подошёл мой черёд, батюшка неожиданно извинился и сказал, что он физически не в состоянии продолжать исповедь, что очень болит нога. Он извинился и ушёл.
– Што здарылася? – спросил Микалай.
– У батюшки нога очень разболелась, завтра исповедуюсь.
После служения, которое длилось два часа, мы отправились на ужин в монастырскую трапезную. В прямоугольной зале с огромной иконой Пресвятой Богородицы по периметру стоял длинный стол. Накрыт и сервирован он был просто и согласно столовому этикету. Вилка, ложка, тарелка, нож. Чайник с киселём, поднос со свежим монастырским хлебом. Аромат его и румяный внешний вид нагнали аппетита до слюновыделения. В огромных блюдах дымилась перловая каша. На столе стояли салатницы с отварной нашинкованной свеклой, бутыли со святой водой из святого источника. Но самое интересное и необычное заключалось не в простоте и минимализме рациона. Пост ведь. А в самих едоках. Трапезная живо наполнялась монахами. Я устроился на краю стола, с художником из моей кельи и ещё одним гражданским. Все остальные, а их было около сорока, – монахи, послушники, батюшки, архимандриты, все как один в чёрных рясах, но в разных головных уборах. Пожилые и не очень, были и совсем ветхие с увесистыми крестами на груди и кусочками неба в глазах. Они мне виделись стаей огромных бабочек-махаонов. Братия рассаживалась, но к трапезе никто не притронулся до тех пор, пока не зазвенел колокольчик. А зазвенел он ровно в 20:00. Все дружно поднялись со своих стульев и приготовились к молитве, которую произнёс один из старейшин.
Пища была простой, лёгкой и вкусной. Порция не ограничивалась. Я не стал наглеть и откушал скромно, вежливо помогая соседям с добавкой. Во время трапезы один из монахов читал вслух, стоя за кафедрой, Евангельские истории. Для того, чтобы рот был занят едой, а разум слушанием и размышлением. Никаких застольных разговоров и засиживаний не наблюдалось. Ели не спеша, но в тонусе. Было понятно, что люди собрались здесь именно для того, чтобы утолить голод и помолиться. Окончив трапезничать, как-то вовремя и одновременно все поднялись для молитвы. Был погашен свет и остался лишь огонёк лампадки у иконы. Так необычно было стоять среди этой братии в темноте после ужина и чувствовать себя пусть и чужаком, пришедшим из мира, но уже причастным к этой большой, светлой, несмотря на чернь одежд, Божией семье. Находиться среди людей, которые посвятили свою жизнь служению Господу и людям. Быть рядом с теми, кто оставил мир страстей и суетных услад, захламляющих душу, за стенами монастыря, положил свою прошлую жизнь, своё имя, у шершавой ступеньки высокого порога дверей в вечность.
А после трапезы был крестный ход. Монахи выстроились в шеренгу по двое. Во главе – старейшина с иконой Божией матери в руках. А мы с художником пристроились в конце шеренги. Мы шествовали по территории монастыря, уже накрытого зимней морозной мглой, вдоль строений и замёрзшего пруда, а монахи пели. Я подумал тогда: «Если бы все люди на земле хоть один раз прошли в этой колонне, слышали это пение, разливающееся над засыпающим миром, наверное, не было бы войн на планете».
Мы остановились, и монах с Евангельским именем Авель, похожий на горца, с длиннющей бородой, поднял икону над нашими обнаженными головами и перекрестил четыре стороны света. Мы шли мимо домиков, в окнах которых теплился свет, а братья, живущие в них, встречали наш отряд поклоном и крестным знамением. Мы шли вдоль голых деревьев и кустов, костра, разведённого отцом Борисом. Мы поднялись по узкой тропинке на монастырское кладбище. На могилах горели лампадки. Будто и не гасли никогда и никогда не погаснут, напоминая о вечном тем, кто видит этот огонь. Монах перекрестил четыре стороны света, повторяя каждый раз: «Пресвятая Богородица, помогай нам!»