Рагху Рао не мог найти в своих действиях ничего преступного. Нет, ему нечего стыдиться, за ним нет никакой вины. Он перевернул последнюю страницу повести своей жизни и приготовился к встрече со смертью. Он сможет смело взглянуть ей в лицо.
Дверь камеры приоткрылась, и в узком просвете Рагху Рао увидел отца, его худое, изборожденное морщинами лицо. Из-за плеча Вирайи выглянула голова старика надзирателя, в руках он держал фонарь. Глаза Вирайи были влажными от слез. Он робко шагнул к сыну и в нерешительности остановился.
Рагху Рао кивком приветствовал отца и негромко сказал:
— Садись, бапу.
Старик сел на пол, рядом с сыном.
Губы у Вирайи дрожали, голова тряслась, пальцы судорожно сжимались и разжимались. Многое, очень многое хотел он сказать сыну и не мог произнести ни слова. Рагху Рао видел, как тяжело отцу, и сердце его переполнилось жалостью. Усилием воли он сдержал свои чувства.
— Ну, как дела в деревне?
— Теперь там почти никого не осталось, сынок. Молодежь арестовали, а те, кто уцелел, прячутся в лесу. Солдаты и полицейские рыщут по всей округе, вылавливают беглецов. И когда ночью в лесу стреляют, старуха Пунамма говорит: «Ну вот, еще одного убили», а сама хохочет.
— Ты это о матушке Пунамме?
— Да. Она ведь сошла с ума…
— А что Джаганнатх Редди? — помолчав, спросил Рагху Рао.
— Заминдар носа не кажет из усадьбы! Сидит там под охраной солдат и полиции. Во всех концах деревни расставили сторожевые посты… Ватти даже в соседнюю деревню нельзя пройти спокойно — на заставе непременно обыщут…
Они снова помолчали. Потом Вирайя тихо заговорил, и губы у него при этом задрожали еще сильнее:
— У нас в деревне слух прошел, что тебе отказали в помиловании…
— Это верно.
— Дхоби Рангду говорит, будто слышал от самого Джаганнатха Редди, что, если ты покаешься, попросишь прощения, заминдар выхлопочет тебе помилование…
— Покаяться? В чем? — гневно спросил Рагху Рао.
— Я-то ведь ничего не говорю. Это Рангду передавал…
— А ты как считаешь, бапу? — уже спокойнее спросил Рагху Рао.
Медленно, запинаясь, Вирайя произнес:
— Иногда мне кажется… все, что ты сделал, — правильно. А иногда я думаю о том, что ты у меня один-единственный…
Вирайя понурил голову.
Рагху Рао положил руку на плечо отца.
— Бапу! Ты учил меня ненависти. Неужели сегодня ты пришел затем, чтобы отнять ее у меня?
— Нет! — вырвалось у Вирайи. — Но, сын мой, я ведь темный, неграмотный. Вот думаю, думаю и никак не могу понять, за что лишают меня единственного сына? И очень уж мрачной и темной кажется ночь, когда слышишь выстрелы в лесу!
Рагху Рао крепко обнял отца. Он говорил тихо, но то, что он говорил, имело глубокий смысл:
— Бапу! Помнишь, когда мы были с тобой на ярмарке, я остановился у лавки Рамайи Сетти и дотронулся до шелковой ткани? Рамайя Сетти обругал нас, и ты оттащил меня от прилавка. Неужели ты не догадался тогда, чего жаждет сердце твоего сына? Он мечтал о шелковой рубашке, такой, как у сына заминдара — Пратаба Редди. Ты, должно быть, считал, что шелк создан не для ватти. Нам — домотканый, грубый холст, а им — мягкие шелка; нам — голод, а им — весь урожай; нам — все унижения, а им — почести! Бапу! Твой сын виноват только в том, что посмел прикоснуться к шелку. Он пытался приблизить тот час, когда трудовому человеку не придется больше тосковать о пшеничном колосе, клочке земли, шелковом коконе, когда все эти блага перейдут в его руки. И за то, что твой сын посмел заглянуть слишком далеко в будущее, его повесят. Завтра утром, в семь часов… Вот и вся моя вина!..
Вирайя заплакал.
— Отец! — воскликнул Рагху Рао. — Что подумают люди, узнав, что ты плачешь? Что скажут наши крестьяне? Как обрадуются заминдар и его приближенные при виде твоих слез!
Вирайя вытер глаза. Рагху Рао долго утешал отца. Никогда еще он не беседовал с ним так задушевно, никогда еще не вкладывал в свои слова столько любви. Ему хотелось вдохнуть в отца всю свою волю к свершению того, что сам он сделать не успел, передать ему свои мысли, мечты. Рагху Рао неспроста напомнил отцу о давнем случае на ярмарке. Этот пример был понятен Вирайе. И Рагху Рао повел рассказ о том, как он жил в Хайдарабаде и все так же, как в детстве, мечтал о шелковой рубашке. Он и в упряжку встал для этого. Однако зарабатывал одни гроши. Его заветное желание так и не исполнилось. А было оно очень скромным. Но даже то малое, к чему он стремился — кусок хлеба, шелковая рубашка, луч радости, человеческое достоинство, — неосуществимо в черном, беспросветном мире ватти. До каких же пор можно терпеть? Ведь, если они сами не возьмутся за дело, никто не изменит их положения. И впредь, как многие тысячелетия назад, у одних людей будет шелк, а у других голод и нищета.