Рагху Рао долго говорил, и старик внимательно слушал. Они сидели рядом, и беседа их была такой мирной и свободной, словно находились они не в темнице, а у себя дома, в деревне. Но дверь камеры снова приоткрылась. На пороге появился старик надзиратель.
— Моя смена скоро кончается, — сказал он, словно оправдываясь. — Вирайе надо уходить. Если его застанет здесь другой надзиратель, худо будет. Он дурной человек.
Вирайя встал, крепко обнял Рагху Рао и обещал, что вернется к утру: только сходит в деревню и тут же назад…
— Почему в деревню? Оставайся в городе, переночуй где-нибудь неподалеку от тюрьмы…
— Нет, — твердо сказал старик, — я пойду домой, а утром вернусь. Уж лучше мне прошагать всю ночь, не то…
Не договорив, Вирайя ушел.
Когда Вирайя добрел до Срипурама, деревня была уже погружена во мрак. Только в окошке хижины Пунаммы мерцал огонек, дверь была открыта, и Вирайя осторожно заглянул внутрь. Пунамма еще не спала. Глаза ее были полны скорби и тревоги.
Увидев Вирайю, она быстро встала с постели и подошла к нему.
— Ну, как он там, мой сыночек? — шепотом спросила старуха, беспокойно оглядываясь по сторонам.
— Велел тебе кланяться…
— Жив!.. Родной мой! — Из груди Пунаммы вырвался вздох облегчения.
Потом среди безмолвной ночи раздался ее страшный, бессмысленный смех. Вирайя удивленно посмотрел на старуху. Она перестала смеяться.
— Вирайя! Ты не думай, что я лишилась рассудка! Правда, к сердцу иногда подкатит такая боль, что кажется, если не засмеешься, оно разорвется…
Вирайя молчал. Внимательно поглядев ему в лицо, Пунамма сказала:
— Тебя что-то мучает. Уж кто-кто, а я-то тебя знаю! Да-да! Какая тяжесть у тебя на душе?.. Что случилось? Скажи!..
— Да нет же, мать! Право, я ничего не скрываю!
— Говори… не то я опять буду смеяться.
— Знаешь, мать, — смущенно начал Вирайя, — сдается мне, что сынок мой хочет перед смертью надеть шелковую рубашку.
— Шелковую рубашку? — удивилась Пунамма. Шелковую рубашку! Что ты плетешь? Неужели Рагху Рао просил тебя об этом?
— Конечно, нет, мать. Ничего он не говорил. Я сам так думаю. Мне все кажется, если я достану для него шелковую рубашку, ему легче будет умирать.
— Шелковая рубашка! — пронзительно засмеялась Пунамма. — Шелковая рубашка! Ну и шутник же ты! Вирайя, ты как был дураком, так и остался… Шелковая рубашка!.. Да у кого в нашей деревне есть она?
Пунамма неудержимо смеялась.
— Не понимаешь ты моего отцовского сердца, — виноватым голосом сказал Вирайя. — А я вот вспоминаю, как однажды подарил сыну самодельную дудочку. С какой благодарностью посмотрел на меня тогда Рагху Рао! Я помню все его игрушки. Сама знаешь, как балуют своих детей ватти: наши дети почти не видят игрушек и всегда мечтают о них. И теперь, когда мое дитя… мой сын… мой Рагху Рао, которому всего-то двадцать два года, говорил о шелковой рубашке, я заметил, что глаза его заблестели, совсем как в детстве, когда его манила дорогая игрушка. Мое сердце обливается кровью! Ты была матерью, Пунамма! Неужели тебе незнакомо это чувство?
— Все мои дети умерли, — печально опустив голову, сказала Пунамма. — Никого не осталось. Одного унес голод, другого — холера, третьего в тюрьме сгноили. Остальных погубил заминдар… Все мои дети умерли, Вирайя… и теперь я ничего, ничего больше не знаю…
— Может быть, у кого-нибудь в деревне все-таки есть шелковая рубашка? — спросил Вирайя, не теряя надежды.
Пунамма опять засмеялась, и на этот раз так громко, что обитатели соседних хижин крадучись подошли посмотреть, что случилось. Увидев Вирайю, они осмелели.
— Что тут происходит? Почему Пунамма смеется?
— Он вот уверяет, что ему нужна шелковая рубашка для сына! Разве не смешно?! Еще неизвестно, кто из нас двоих сошел с ума! — сказала Пунамма.
Вирайя объяснил крестьянам, зачем она ему понадобилась, и те, боязливо озираясь, шепотом принялись его увещевать:
— Мы понимаем тебя, Вирайя! Но где достать шелковую рубашку? У кого ты ее найдешь? Зачем попусту тратить время? Рагху Рао утром казнят, а ты ищешь ему рубашку! Он рассердится, если узнает, как ты вел себя в его предсмертный час!