...В больнице только что окончился утренний обход.
— Гражданка, — сказала сестра, — сегодня не приемный день.
Марина показала телеграмму.
— Я по вызову к Колбину.
— Наконец-то! — воскликнул врач — круглый, плотный человек в белом халате. — Предупредите больного, что приехала Сенатова. Вы ведь Сенатова Марина Семеновна?
Марина кивнула. Принесли халат.
— Больной в большом душевном смятении, — продолжал врач. — В бреду все время вспоминает ваше имя, мы поэтому решили вызвать вас. Больному нужен полный покой. Вы понимаете меня?
Марина промолчала.
— Мы сделали все возможное, чтобы спасти его, но... — врач вздохнул и развел руками. — Лечить больную душу мы бессильны. Я сообщил ему, что вызвал вас сюда, теперь он каждое утро спрашивает, приехали ли вы. А сегодня начал кричать, что не верит в ваш приезд... Его преследует мания неверия в людей... Вы долго намерены пробыть здесь?
— Месяц.
— Вполне достаточно. Постарайтесь успокоить его. А теперь накиньте халат и пойдемте.
Колбин лежал в палате один. Белые стены, белый потолок, желтый крашеный пол. В открытую форточку волнами входил свежий воздух. Пахло лекарствами. Колбин смотрел в окно, на ограниченный прямоугольниками рамы кусок серого неба.
— Евгений Николаевич, Сенатова приехала, — сказал врач.
— Не надо меня утешать, дорогой доктор. Я давно перестал верить людям, даже самым близким.
— Повернитесь...
— Зачем? Я смотрю на паутину. В самом углу, видите? И муху? Так и человек бьется, бьется в паутине жизни — и готов, вытянул ноги. У меня одно утешение — придется протягивать только одну ногу. Вторую вы, слава богу, отсекли... Раньше я сам отсекал все, что мешало мне жить...
— Зачем так мрачно? Вспомните Маресьева...
— Ах, оставьте! — с раздражением бросил Колбин и резко повернул голову. — Я... — он вдруг осекся и воскликнул: — Марина?!
В это самое время в Лимрах Данила позвонил в дом Сенатовых. Дверь тут же открылась.
— Входи, Даня, — сказала Варя.
Он последовал за ней.
— Я первый раз вижу тебя такой нарядной.
Варя счастливо засмеялась. В узком бордовом платье с открытой шеей она показалась ему выше ростом. И лицо будто изменилось — стало тоньше, одухотвореннее.
— Сколько же времени прошло с тех пор, как мы вместе обедали в избушке в кратере вулкана? — спросила она, накрывая на стол.
— Сто лет, — ответил он.
— Жалко избушку...
— Мы поставим другую избушку.
Она взглянула на него.
— Где?
— В долине гейзеров.
— Уезжаешь?
— Гребнев торопит. Есть решение бюро обкома.
Он протянул ей лист бумаги.
— Так ты уже главный инженер строительства геотермической электростанции?
Он кивнул.
— Поздравляю, Даня!
— Побаиваюсь немного.
— С каких это пор ты стал боякой?
— Не смейся. Строительство очень ответственное. — Он улыбнулся. — Но если ты будешь со мной, я, пожалуй, справлюсь.
Варя поставила на стол бутылку вина.
— Вот штопор. Открой. Сразу отпразднуем и твое выздоровление и твое назначение.
Он подошел к ней и обнял за плечи.
— Варя, мы должны пожениться сейчас!
Она пристально посмотрела на него.
— Мы мало знаем друг друга.
— Мы знаем друг друга со дня рождения.
— Как это — со дня рождения?
— Разве мы заново не родились, спасаясь от смерти на потоке лавы?
— Ты так думаешь?
— Я так думаю, Варя. Ты не веришь? Иногда мы бываем слишком рассудочны, Варя. Евгений Николаевич говорит, что рассудочность — болезнь века.
— Глупый ты, Даня. Большой и глупый. — Она вскинула голову и влюбленными глазами посмотрела на него. — Я с тобой в огонь и в воду, Даня. В огонь и в воду...
— Так одевайся быстрее и пойдем в поселковый Совет...
Улица. Накатанная санная дорога. Они возвращались домой. На лицах — радость жизни. Она плескалась, как океан. Улыбалась, как апрельское солнце.
— Варя...
— Что, Даня?
Не хватало слов от ощущения счастья.
— Варя...
— Что, Даня?
Он больно сжал ее руку. Она вытерпела.
Голубое небо с плывущими рыхлыми облаками, далекие горы, поселок — все блещет, сверкает, больно смотреть. И шумит над землей ветер, теплый, ласковый, как руки любимой. Это весна. Она несет радость и обновление. Деревья еще не очнулись от зимнего оцепенения, но в тугих глянцевитых ветках уже бродят буйные соки.
— Весна, Варя.
— Весна...
Так они и шли — он и она. Когда поравнялись с домом приезжих, он выпустил ее руку.
— Я на минутку, — сказал Данила и исчез за дверьми. Скоро он вышел, неся в руках огромный букет цветов. — Это тебе, Варюша.
— Спасибо, Даня, — сказала она, и голос ее дрогнул.
Дома он снял с Вари шубу. Цветы в голубой вазе поставили на середину стола.
Данила открыл бутылку. Варя принесла две рюмки тонкого стекла. Он наполнил их до краев.
— Выпьем за наше счастье.
Варя смотрела на букет.
— Цветы, — сказала она.
— Малагин из своей оранжереи прислал.
— Он знает, что мы женимся?
— Знает. И батя и мама Катя знают. Свадьбу в «Заре» будем играть.
Варя подняла рюмку.
— За счастье, Даня!
— За жизнь, Варюха!
Они выпили до дна.
Данила подошел к ней.
— Горько! — сказал он.
Варя поднялась и прижалась к нему. Он увидел слезы на ее глазах.
— Ты плачешь?
— Я очень люблю тебя, Даня! — сказала она, плотнее прижимаясь к нему. — Хочешь взглянуть на нашу комнату? Возьмем туда цветы...
...Марина четвертую неделю жила в гостинице.
По утрам она подолгу простаивала у окна и глядела на бухту, ни о чем не думая. Потом спускалась в кафе, завтракала и шла в больницу, где долгие часы просиживала у постели Колбина. В обед возвращалась к себе в номер, а вечером опять шла в больницу. Так повторялось изо дня в день. Временами ей казалось, что иной жизни, как только сидеть у больного, у нее и не было.
Неделю Колбин вел себя хорошо. Настроение у него поднялось. Перестал бредить по ночам. Заказал костыли. Часто шутил по адресу Марины, мол, как она будет жить с хромым мужем. Потом ни с того ни с сего стал хмурым, раздражительным. Температура подскочила...
Марина вздохнула. Из-за Никольской сопки, клином вдававшейся в бухту, всходило солнце. Его лучи падали в окно. Несколько голубей прилетело на край снеговой лужи. Один вошел в воду, начал пить, и тут же вся стайка последовала его примеру. «Неужели весна?» — подумала Марина и, взглянув еще раз на голубей, отошла от окна.
Вчера вечером Колбин попросил зеркало и долго всматривался в него, потом с диким хохотом швырнул его на пол. Зеркало разлетелось вдребезги. «Начинается», — подумала Марина, вся напрягаясь. Колбин некоторое время лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он спит.
— Боже! — вдруг простонал он и дернулся так сильно, что кровать заскрипела под ним. Глаза его широко раскрылись. — Марина, дай руку... Я боюсь, боюсь... Видишь, видишь, она крадется... Прочь, прочь...
— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Все будет хорошо.
— Вы думаете, правда, что я выживу? Я стал легким, как клок ваты, и плоским, как лист фанеры...
Глаза его впились в Марину, они не смотрели, а сверлили ее, как буравчики, она почти физически ощущала это. Глаза из «Будущего» французского живописца!
— Не смотрите на меня так, — она зажмурилась, чтобы не видеть взгляда Колбина.
— Жить, говоришь? — встрепенулся он. — А для чего жить? Скажи, для чего?
— Чтобы видеть солнце, слушать пение птиц, служить народу.
Он выдернул руку, попытался приподняться на локтях, но не смог.
— Красивые слова... А у меня в груди пусто. Пусто... Я — порожняя бутылка, оболочка... или Данила Романов даст мне на прокат свою душу?
— Даст, Евгений Николаевич, и Петр Васильевич даст, и я дам... Поправляйтесь.
— Не хочу! Дайте мне мою душу! Где она? Где?.. Я хочу жить. Жи-и-ть!.. Я... Я...