Шавали потянулся и затолкнул уголек в очаг. Вдруг он вздрогнул под тяжестью руки, опустившейся на его плечо, и поднял голову. Рядом стоял, широко расставив ноги и зло улыбаясь, Гарей-бай.
— Испугался? — сказал он низким густым голосом.
— Да нет, что мне пугаться?
— То-то. Ну у тебя и баня, вся в саже да в дыму. Ну-ка открой дверь, пусть проветрится. — Гарей откатил в сторону чурбан, который придерживал дверь, и сел рядом с Шавали. — Давай закурим, что ли?
— Да ты ведь раньше не курил, кажется? — удивился Шавали.
— Жизнь ведь, она всему научит, братишка. Раньше я беглым не был, а теперь? Эх-ма!
Он свернул толстую цигарку и неторопливо стал рассказывать о пережитом. Рассказывал-то, в общем, он не для Шавали, на которого ему было наплевать, а для того, чтобы облегчить свою душу. Другой раз даже сам с собой поговоришь, и то легче. Поэтому Гарей был цинично откровенен и ничего не скрывал. Он открыл Шавали, как ему удалось вырваться из лагеря, как мотался по дорогам, чего только не пережил, и вот теперь он здесь.
— А теперь скажи, что бога нет! — воскликнул под конец Гарей. — Есть бог! Есть он. Но, братишка, на бога надейся, а сам не плошай. Умей крутиться да изворачиваться. Будь я каким-нибудь лежебокой, вроде тебя, не вырваться бы мне из Сибири. Кончилась бы моя жизнь в шахте, не видать бы мне света белого. Но, как видишь, я рядом с тобой, нашел лазейку, выбрался. Помог мне бог.
Они довольно долго сидели молча, опустив головы, как люди, которые упустили крупную добычу. И кто в этом виноват? Они же сами и виноваты, но попробуй выскажи это вслух. Мучительная тишина для обоих показалась невыносимой. Молчать больше не было никаких сил, и Шавали спросил:
— Что дальше делать будешь, агай? Какие у тебя планы?
— Бороться!
— Не понимаю.
— А что тут понимать? Большевики сами говорят, что жизнь — борьба за существование. Значит, борьба и для нас существование, жизнь. А они разрушили нашу жизнь, счастливую нашу жизнь. Что ж, долг платежом красен. И мы будем разрушать.
— Бред все это, — сказал Шавали, понимая всю бессмысленность и опасность этой борьбы. — Ничего тут не сделаешь.
— Дурак! Что стоит сделать запруду в том месте, где Акселян вытекает из родника? А уж там, где ручеек превратился в бурную реку, построить плотину не так просто. Колхозы только появились, вроде этого ручейка, едва журчат. Тут-то и надо их задушить, в самом зародыше. И задушим! Вот мое слово. Только надо пошевеливаться, а не лежать. Понял?
— Понял, — сказал Шавали, хотя и смутно понимал Гарея, который явился к нему, будто из тяжкого сна во плоти и крови.
— Если так, сегодня же приведи ко мне Фахри. Слышишь? Остальное уж моя забота.
— Приведу.
— Вот и хорошо. А сейчас, кажется, баня уже готова. Угар повытянуло. Пускай Гамиля вымоет хорошенько лавки и пол.
Гарей отдавал приказы, будто хозяин, а не беглый, которого ищут. И это покоробило Шавали. Гарей, между тем, ушел в избу. А Шавали еще долго сидел, недоумевая, почему этот изгой, преследуемый законом человек, без кола и двора, имеет над ним такую власть. Но где-то его восхищала твердая, непреклонная вера Гарея в свою силу. Ведь уж старик, а такой еще крепкий, ходит по земле, как хозяин, хотя сейчас ему уже больше шестидесяти. В его возрасте многие дряхлеют после бурно прожитой жизни. А этому хоть бы что. «Крепкий старик, — пробормотал Шавали, — поди попробуй его уничтожь. Он сам кого хочешь сомнет. Вон какие замыслы».
Шавали и восхищался стариком, и всем своим нутром боялся его, проклинал судьбу: «Черт его принес».
После того, как Гамиля вымыла пол, полок и лавки, она принесла четыре ведра холодной воды. Шавали избегал ее взгляда, боясь, что она опять начнет браниться из-за утерянного портфеля. Но Гамиле, видно, было не до портфеля. Она со стуком поставила в предбаннике последние ведра с водой и, вытирая со лба пот, сказала:
— Ой, чуть не умерла. Послушай, чего мы с ним возимся, как с любимым сыном? Зачем это нам нужно, пропади он пропадом?
— Не шуми, Гамилюша моя, а то как бы не услышал, — предостерег Шавали, кивнув в сторону дома. — Беды не оберешься. Что делать, уж потерпим пару дней. Может, уберется восвояси. Шум подымешь, хуже будет.
— Хорошо, если на два, на три дня, а вдруг зимовать собирается, что тогда? — сказала Гамиля, которая была проницательнее мужа.
— Не может того быть, — протянул Шавали, и сам не поверил в свои слова.
— Уж не знаю, — с сомнением покачала Гамиля головой. — Где ему сейчас жить, у кого? Утопиться и то негде. Дожили до черных дней, вот уж дожили.