Девлин стоял со стаканом бренди в руке перед пустым камином в своей библиотеке, опираясь ногой в сапоге на холодную решетку, когда услышал остановившуюся у дома карету и быструю поступь Геро на крыльце. На каминной полке горели свечи в единственном подсвечнике, остальная часть комнаты лежала в сумерках. Виконт прислушался к приглушенному совещанию жены с Мореем. Затем она появилась на пороге библиотеки, поднимая обтянутую перчаткой руку к завязкам своей вечерней накидки.
– Ты рано вернулась домой, – выпрямился Себастьян, поворачиваясь.
– Хорошо, что я застала тебя, – прошла Геро в комнату. – Мне только что стал известен совершенно ошеломительный факт.
Вопреки желанию Девлин поймал себя на улыбке.
– Неужели? Какой же?
Сбросив накидку, Геро повесила ее на спинку ближайшего стула.
– Хильдеярд Теннисон не просто ухаживает за мисс Гудвин – они обручены!
– Я это знал.
С недоверием, которое сменилось забрезжившим негодованием, Геро уставилась на мужа:
– Знал?!
– Теннисон упомянул о помолвке по возвращении в Лондон. Сказал, что обручение состоялось незадолго до его отъезда в Кент, но о нем официально не объявлялось в связи с внезапной кончиной бабушки мисс Гудвин в самом разгаре приготовлений к празднеству.
– Но если ты знал, почему не сказал мне?
– По-моему, я говорил.
– Нет. Ты говорил, что адвокат питает чувства к дочери одного из своих коллег, но о помолвке не сообщил.
– Приношу свои извинения. Наверное, не счел это важным. Но у тебя явно противоположное мнение – почему?
– Сам подумай. Габриель еще со школьной скамьи приняла на себя после смерти матери управление отцовским хозяйством. Почти тринадцать лет она была госпожой и в городском доме Теннисонов на террасе Адельфи, и в их небольшом поместье в Кенте. Можешь себе представить, чтобы женщина, подобная Габриель, покорно уступила восемнадцатилетней невестке бразды правления в двух домах, которые долгие годы считала своими, и затем мирно жила бы с молодоженами на птичьих правах?
Себастьян медленно потянул свое бренди.
– Если честно, я никогда не задумывался над тем, как брак Теннисона повлияет на его домашний уклад.
Выражение лица Геро так явственно говорило «Ох уж эти мужчины», что он чуть не расхохотался.
– Ну, так растолкуй мне, что я упустил, отнесшись к данному факту столь… э-э… по-мужски.
Жена стянула длинные перчатки и бросила их на стул рядом с накидкой.
– Видишь ли, дело в том, что будь Габриель без гроша, ей не оставалось бы выбора, кроме как и дальше жить с братом и его молоденькой женой. Но моя подруга не была нищей: отец завещал ей отдельные средства, может, не слишком значительные, однако достаточные для безбедного существования одной или…
– Или с любимым мужчиной, – подхватил Девлин, у которого уже пропала охота смеяться. – При таких обстоятельствах не понимаю, почему Арсено останавливали опасения уподобиться охотникам за приданым.
Геро подошла к столу, на котором оставила книгу с сочинениями поэтов-кавалеров.
– Я все думала о том стихотворении Роберта Геррика, которое лейтенант дал Габриель. Он переписал для нее последние три строфы. Но, по-моему, важными могут оказаться как раз первые три. – Она пролистала страницы. – Вот послушай:
Велишь мне жить – я буду жить
Как протестант простой;
Велишь любить – из сердца нить
Соединит с тобой.
Любовь – то море, то причал,
То буря, то покой…
Любовь, которой мир не знал,
Я разделю с тобой.
Прикажешь сердцу не стучать –
Его прервётся бой…
Себастьян продекламировал последние строки по памяти вместе с женой – сплетаясь взглядами, гармонично соединяя свой тенор с ее контральто.
– Велишь в разлуке тосковать – всем сердцем я с тобой. Черт подери, – протянул он, допил бренди и с громким стуком поставил стакан.
ГЛАВА 37
Арсено квартировал в мрачной, узкой улочке недалеко от церкви Святого Клемента. Этот некогда презентабельный район уже давно потихоньку сползал в нищету, хотя и не превратился пока в трущобы. Когда Себастьян остановился на тротуаре, окидывая взглядом пыльные окна и обсыпавшийся фасад старого дома, от тени соседней арки отделилась далеко не первой молодости потрепанная женщина с изможденным, западающим в память лицом и зазывно присвистнула.
Отрицательно мотнув головой, виконт толкнул входную дверь.
В доме было жарко, в спертом воздухе стоял дух вареной капусты, сухой гнили и слабая, но неизбывная вонь неубранных нечистот. Девлин поднимался по истертым темным ступенькам на чердак, пытаясь представить в этом окружении деликатного и образованного французского лейтенанта. Из-за одной двери доносились хриплые, сердитые мужские крики и тихие женские всхлипывания, за другой не умолкал жалобный плач младенца. Кто-то терпеливо добывал из скрипки грустную мелодию, и ее сладостно-печальные звуки причудливо смешивались с ором спаривающихся в глухом переулке кошек.