Я уже, кажется, писала, как добра была ко мне Сонечка Щербатова, когда я болела в Ницце, так что к ней я всегда испытывала особую привязанность. А когда она поселилась с мужем в Москве, Мама меня отпускала к ней, и я чувствовала себя очень важной, что сижу в гостях у замужней дамы. Впоследствии, когда мы стали выезжать, я подружилась с ее золовкой, Марусей Соловово, которая была необычайно некрасива, но прелестное существо, полное интересов. Один из ее братьев позже страстно влюбился в Муфку, которая не разделяла его чувств и поднимала на смех. Помню, как однажды на одном из маленьких балов он с ней танцевал мазурку и когда встал, чтобы вести ее к ужину, я вдруг увидела, что она приколола к фалде его фрака большой носовой платок, о котором он и не подозревал и обратил внимание, только когда заметил, что все смеются. Он оглянулся и оставил ее, чтобы снять платок. Я помню, с каким укором и огорчением он посмотрел на нее и затем ушел с бала. Мне же было так ужасно за нее неловко и больно за него, так как я считала, что она не имеет права поднимать на смех человека, так искренно ее любящего. Когда Мама узнала об этом, то была очень недовольна, но Муфка, в сущности, не по злобе это делала, а просто глупо пошутила. Дирижером на наших балах был граф Бреверн де ля Гарди, сумской гусар, который считался у нас самым нарядным и желанным кавалером, так что, когда он нас приглашал танцевать, мы были на седьмом небе от счастья. Он был высоким, стройным белокурым красавцем, и его предки были шведами. Раз он меня пригласил на мазурку, верно, считал своим долгом пригласить одну из хозяек, но так как, будучи дирижером, он все время носился по залу, то это избавляло его от необходимости занимать партнершу разговором, но я была польщена уже самим его приглашением. Когда же он вернулся на минуту, чтобы перевести дух, я заметила, что он уронил одну из белых замшевых перчаток. Я тотчас бросилась поднимать ее с подобострастьем, к немалому его изумлению, тем более что Мама стояла напротив нас, увидела эту картину и впоследствии объяснила мне, что не подобает поднимать вещи, оброненные кавалерами. Причем она смеялась, вспоминая мое усердие. Но я забежала далеко вперед.
Учителей и учительниц у нас было без конца: всех не перечтешь, много также было гувернанток. Я думаю, что им было нелегко с нами справляться. Но Мими была одна, и никто не смог ее заменить. К ней мы всегда прибегали со своими радостями и огорчениями. Она всегда утешала нас или радовалась вместе с нами. Летом у нас помимо гувернанток были учительницы, русские или француженки. Из русских помню Анну Михайловну, которая давала уроки русского языка, арифметики и Закона Божия. Эти уроки проходили у Мама в кабинете, залитом солнцем и благоухающем цветами, стоявшими повсюду в вазах и горшках. Мама никогда днем не отдыхала и была весь день занята. Когда мы стали постарше, то вместе с Мама учились древней истории и читали по очереди по-французски. Анна Михайловна была строга, и мы считали ее придирчивой. Конечно, нас тянуло в сад, на воздух, насыщенный сладким запахом тубероз, жужжание пчел дурманило и развлекало нас. Иногда Анна Михайловна говорила странные вещи, так, она вдруг сказала Мама: «Хорошо, наверное, быть Богом: никаких забот и никаких грехов». Не помню ответа Мама, но только после того она больше так не высказывалась. M-lle Henon была веселая живая француженка, которая рассказывала нам смешные анекдоты, а когда мы чего-то не знали из уроков, то должны были отвечать ей: «Henon, M-lle Henon».[77] Была также Александра Гавриловна, кроткая, тихая и очень многострадальная, которую мы, конечно, изводили, но она никогда не теряла своего добродушия и была мила с нами. У Сони была отдельная гувернантка, Елизавета Ивановна Волынская, которая со временем вышла замуж за доктора Дуковского, который всегда по вечерам приходил к ней в Москве. Мы же, гадкие дети, узнавали заранее, когда она его ждет, и протягивали веревку на лестнице, ведущей к нам на верхний этаж. К счастью, Мама узнала о наших проделках и намылила нам шеи. Елизавета Ивановна была высокая стройная девица с длинным лицом, которое мне напоминало крымское яблоко, с чудным цветом лица и русыми волосами. Хотя она была гувернанткой Сони, но много с нами читала, с нею мы прочли «Юрия Милославского», «Князя Серебряного» и много других книг. Она была протестанткой и каждое воскресенье уходила домой к матери. Мы не любили, когда она уходила, ее жениха звали Рихардом, а мы почему-то всегда звали его Рыжкой. Мама ее любила и ценила, часто шутила с ней и давала всякие поручения. Одно время у нас была гувернантка М-ль де Шоу, она была датчанка, старая, сухая, телесно и душевно, и страшно строгая. Мы ее ненавидели. Она уже воспитала многих девочек, которые стали матерями, когда к нам приехала. Между прочим, она воспитала Марию Николаевну Муханову (урожденную Рюмину), о которой я раньше упоминала, госпожу Арапову (урожденную Казакову), которая впоследствии вышла замуж за князя Четвертинского, намного моложе ее. У нее был чудесный голос. У м-ль де Шоу была ее фотография в виде Mignon,[78] но красивой она не была: с очень широким лицом, напоминающим блин, с массой белокуро-рыжеватых волос, которые от природы вились. Ее муж был полицмейстером, и они жили на Тверском бульваре, и мы постоянно встречали на бульваре ее девочек, которые были всегда чудно одеты. Одна из них со временем вышла за Маннергейма, но затем разошлась с ним. Отец Араповой, Казаков, был некогда секретарем графини Орловой-Чесменской, госпожи Анны Алексеевны.[79] После ее смерти он оказался страшно богат и многие вещи, принадлежащие ей, оказались у него. Между прочим, Мама рассказывала, что у него очутилась коллекция статуэток, сделанных из жемчужин различной величины и формы, изображавших всяких уродцев, причем жемчуг изображал туловища, а все остальное было сделано из золота с эмалью и, кажется, приписывалось работам Бенвенуто Челлини, если не ошибаюсь. Из орловских вещей у Мама была одна такая брошка с большим жемчугом, который был оправлен в сквозную отделку, усыпанную мелкими жемчугами. Эту брошку потом украли.