В его утверждении звучал вопрос, на который я должна была ответить отрицательно. Но как я могла не замечать того волнительного ощущения, с которым жила со вчерашней ночи? Оно заполнило меня всю, заставляло все мое существо трепетать. Подобного я не испытывала за все годы, прожитые с Дэнисом.
— А как же Элен Мак-Кензи?
— А что с ней?
— Какие между вами отношения?
— Мы друзья. И никогда не были любовниками.
— Сложно в это поверить.
— У нее возлюбленная в Париже.
На минуту я потеряла дар речи. Потом сказала мягко:
— Не очень удачное время для подобного признания.
— Да, но это правда.
— Почему ты решил сообщить об этом именно сейчас?
Броди помолчал, а потом произнес:
— Потому что тебе необходимо было услышать это именно сейчас.
— Мне не нужен секс.
— Тебе нужно, чтобы тебя обнимали и крепко прижимали к себе. А это всего лишь прелюдия ко всему остальному, когда с сексуальностью все в порядке.
Я вдруг почувствовала приглушенную боль.
— Не говори мне подобных вещей.
— Я говорю правду. И если бы этого не произошло вчера ночью, произошло бы сегодня или завтра. Это так, Клер. И так обстоят дела уже давно.
— Ничего подобного.
— Это так.
— Я никогда не чувствовала ничего похожего на то, что почувствовала прошлой ночью.
Броди усмехнулся:
— Да, тут ты права. Но ты никогда и не спала со мной до этого.
— Я не спала с тобой и вчера, — продолжала настаивать я, и тут ужасная мысль осенила меня. — А что, если телефонная линия прослушивается?
— Не прослушивается.
— Порой люди подслушивают разговоры по мобильному телефону. Осторожно. Все, что ты говоришь, может быть использовано против меня.
— Все плохое давно уже случилось, — возразил Броди уже без намека на юмор. — Тебя уже наказывают за то, что сейчас происходит. Тебе нечего терять.
— А мои дети?
— Ты не потеряешь детей. Они вернутся к тебе, как только станет известна правда.
Реальность обрушилась на меня снова сокрушительным ударом, как волны обрушивались на скалы вокруг маяка, и вся эйфория сегодняшнего дня мгновенно испарилась.
Я нуждалась в том, чтобы кто-нибудь разделил мою тревогу, и сказала Броди:
— Судья отказался принять от нас прошение о пересмотре дела. Поэтому Кармен составляет прошение о самоотводе, но неизвестно, поможет ли оно. Каждый дополнительный шаг, который мы предпринимаем, растягивает процесс на неопределенное время. Я хочу, чтобы хоть что-нибудь произошло, чтобы ситуация сдвинулась с мертвой точки, а ничего не происходит. Я звонила психологу, которого судья назначил изучать дело, но он до сих пор не перезвонил.
— Перезвонит, — успокоил Броди.
— Когда? Чем раньше мы начнем, тем раньше закончим.
— Возможно, он до сих пор работает с пациентами. Он перезвонит поздно вечером или завтра.
— А что, если он ненавидит меня?
— С какой стати?
— Но ведь Сильви-то ненавидит.
— Сильви — тупица.
— А откуда мы знаем, что Дженовиц не окажется таким же?
Броди не смог ответить и не стал придумывать пустых и бессмысленных слов утешения — еще одна черта, которую я в нем любила. Именно поэтому все то, что он говорил, заслуживало еще большего доверия.
— О Броди, — прошептала я, и просьба приехать чуть не сорвалась у меня с губ. Я хотела, чтобы он еще раз поговорил со мной о детях, хотела, чтобы он обнял меня при этом. Я могла справиться с волнением и не собиралась потакать собственным эмоциям. Но Броди был моим лучшим другом, и я нуждалась в его поддержке. Несправедливо лишить меня еще и этого.
Тихо, с ласковым пониманием в голосе, которое чуть не довело меня до слез, Броди произнес:
— Я приеду к тебе завтра утром, когда уже будет светло, хорошо?
Мои мысли постоянно возвращались к Дину Дженовицу, и когда раздался еще один телефонный звонок этим вечером, я была уверена, что звонил именно он. Но я услышала Рону. Я напряглась при звуках ее голоса.
— Клер, почему ты не звонишь? Мама спрашивает о тебе непрерывно. Она хочет видеть только тебя, а я постоянно должна искать оправдания твоему молчанию. Неужели так трудно набрать номер?
— Я говорила с ней сегодня утром.
— Конни воображает, что с тобой произошло что-то ужасное. Ей очень плохо, Клер. И я не знаю, сколько она протянет.
Я смотрела на ночной океан и чувствовала, как погружаюсь во мрак.
— А что говорят врачи?
Рона фыркнула.
— Полдня я бегала в поисках хотя бы одного из них. Я полагаю, они меня избегают, и ты должна знать почему. Потому что они ничего не могут ответить. Когда я прижала их к стенке, они уткнули свои ручки в карту и напустили на себя глубокомысленный вид, как будто обдумывали новое лечение. Только вот никакого лечения нет и в помине. И мама прекрасно это знает. Она стала такой невыносимой, что с ней просто невозможно находиться рядом. Знаешь, что она хочет, чтобы написали в ее некрологе? Ты только представь! Она хочет, чтобы все помнили ее как домохозяйку.