Мы ехали по шоссе на Элевсин, время от времени подвергаясь нападению свирепых овчарок, а потом свернули на грунтовой тракт у подножья горы Эгалеос и остановились возле уединенного кафе, выходящего окнами на Саламин. Воскресный день клонился к вечеру, и под гавайским тростниковым навесом сидело еще несколько компаний. Фотограф изготавливал ферротипы, на которых после проявки был обычно виден только отпечаток большого пальца. За одним из столиков сидели студенческого вида парень и девушка, оба в футбольных трусах и рубашках с открытым воротом; рядом лежали котомки и массивные посохи. Была там и очень счастливая семейная пара афинских буржуа. С младенцем. Вначале родители усадили его на стол, потом на крышу своего авто, потом перевернули вверх тормашками на стуле, потом водрузили на крышу кафе, потом посадили верхом на бельевую веревку и стали бережно покачивать туда-сюда, затем поместили в бадью и опустили неглубоко в колодец, скрыв от посторонних глаз, после чего дали ему бутылку газированного напитка – в Афинах этот лимонад еще более вреден, чем в любом другом городе мира. На все усилия, прилагаемые к его развлечению, дитя отвечало щебетом радостного смеха и большими пенными пузырями, стекавшими по подбородку. Возле кафе стоял лимузин с двумя молодыми светскими львицами, которые даже не выходили на свежий воздух, но сидели на бархатных чехлах, откинувшись назад, так что их было почти не видно, и принимали ухаживания двух юных офицеров: время от времени опускалось оконное стекло и появлялись унизанные кольцами пальчики, чтобы презрительно выкинуть серебристую оберточную фольгу или кожуру банана.
Мы с Марком и Аластером устроились в тени с графином смолистого белого вина и тарелкой рахат-лукума; перед нами скакал фотограф с камерой; он вынудил нас приобрести такое количество отпечатков его большого пальца, которое позволяло вменить ему любое противоправное действие, предусмотренное греческим законодательством.
Поужинав на борту «Стеллы», мы вернулись к знакомству с ночной жизнью Афин. Для начала зашли в подвальчик, украшенный псевдорусскими фресками. В этом кафе мы увидели весь цвет английской диаспоры, которая преуспела в тех яростных интригах, отчасти светских, отчасти политических, отчасти личных, которые украшают и обогащают афинскую жизнь в большей степени, чем жизнь любой другой европейской столицы. Но развлекательная программа ограничивалась выступлением одного-единственного пианиста в грузинском народном костюме. Мы спросили, стоит ли ожидать кабаре.
– Увы, – ответила нам управляющая. – Сегодня – нет. Вчера вечером здесь был немецкий господин, который покусал всех девушек за ноги, да так жестоко, что сегодня они отказываются танцевать!
Оттуда мы перешли в «Фоли-Бержер» – шикарное и очень парижское заведение; официант всячески подбивал нас заказать шампанское, а молодая еврейка родом из Венгрии исполняла восточные танцы в костюме, который подошел бы для сцены невольничьего рынка в мюзикле о сорока разбойниках, если бы не целомудренное розовое трико. Вскоре Марк откровенно заскучал, так что мы попросили счет, заплатили ровно половину (которая была принята со всяческими излияниями благодарности) и ушли.
Пройдя через парк, мы оказались в самом бедном районе города. Из букета афинских запахов наиболее характерны, пожалуй, два: чесночный дух, убийственно резкий, как ацетилен, и запах пыли, мягкий, согревающий и ласковый, как твид. По парку мы шли сквозь запах пыли, а чеснок встретил нас у ступеней, ведущих с улицы вниз, ко входу в «ΜΠΑΡ ΘΕΛΛΑΤΟΕ»[52]; но чеснок был сдобрен ароматом жареной баранины. И впрямь, над открытыми тлеющими углями поджаривались на горизонтальных вертелах два ягненка. В зале царила торжественная диккенсовская атмосфера. Присутствовали только мужчины, главным образом сельские жители, вырвавшиеся в город на ночную гулянку. Нас встретили улыбками и приветствиями, а кто-то один даже прислал нашему столу три кружки пива. С этого момента начался непрерывный обмен традиционными здравицами, который продолжался вплоть до нашего ухода и далее. У греков есть похвальный обычай: подавать спиртное только с закуской, хотя бы с кружком чесночной колбасы или с насаженными на спички ломтиками ветчины не первой свежести; закуски приносят на маленьких блюдечках, и наш стол уже ломился от их количества.
В углу двое мужчин играли на каких-то музыкальных инструментах, похожих на гитары, а остальные танцевали, причем со свирепыми лицами и без малейшей застенчивости. Они исполняли греческие военные танцы, дошедшие до наших дней из глубокой древности. Танцевали четверками, с великой серьезностью откалывая нужные коленца. Неверное движение было равносильно потере мяча в крикете; виновник в лучших, по здешним меркам, спортивных традициях приносил команде свои извинения, которые, естественно, принимались, хотя выбросить из головы или когда-нибудь искупить столь вопиющий промах мог только гений безупречной точности. Более того, здесь, как и в крикете, ревностно соблюдался любительский статус. В отличие от тех, кто после выступления обходит публику с шапкой в руке, эти танцоры сами платили несколько мелких монет музыкантам. Желающим исполнить танец предстояло выдержать нешуточную конкуренцию; четверки составлялись заранее и томились в ожидании своего выхода. В тот вечер вспыхнула единственная драка: ее спровоцировал сильно подвыпивший парень, пытавшийся пролезть без очереди. Присутствующие возмутились и в назидание задали ему трепку, но вскоре инцидент был исчерпан и все выпили за здоровье дебошира.