— Что скажешь, Пётр Семёнович?
— Всё сделал как приказано: подразделение передислоцировал в ближнее Подмосковье. Карантинный лагерь заполнил случайными зэками из бывших военных, которые по полосе препятствий бегают. Если со стороны смотреть — почти ничего не изменилось. На подходах на всякий случай дозоры выставил.
— Дымовую завесу поставил?
— Можно сказать, так.
— Хвост не потянул?
— Никак нет. Маршрут на три части разбил, чтобы этап не засветить. Людей гнал вслепую, кроме меня никто конечного пункта не знал. Документы подчистил — все зэки сактированы, проведены по бумагам через санчасти как умершие, похоронены в общих могилах, личные дела сданы в архив с соответствующими пометками.
— А кто не подошёл?
— «Выбраковка» зачищена на месте либо направлена в дальние лагеря особого режима, где долго не заживаются.
— А если они на блатные должности сядут?
— В сопроводительных документах сделаны пометки: использовать только на общих. Я думаю, что их уже никого нет в живых.
— Сколько человек у тебя?
— Три полных взвода.
— Не мало?
— У меня каждый боец пятерых стоит: все офицеры, разведчики, с самого передка. В боях и рейдах участвовали, на ту сторону за «языками» ходили, боевые награды имеют. Ну и в карантинном лагере не баклуши били — многому научились. Головорезы.
— Командиры?
— Четверо. Кавторанг — боевой офицер, десантами командовал, в рукопашку с фрицами сходился. Морская душа, ни черта не боится. Личный состав в кулаке держал: матросиков, которые с поля боя бежали, перед строем собственноручно шлёпал, чтобы других на пулемёты поднять. Ранения, награды, штрафбат.
— Дальше.
— Партизан — два года по лесам в немецких тылах. Обозы немецкие в одиночку вырезал, отрядом командовал, комендатуры захватывал. Крюк — бывший опер из уголовки.
— Не военный?
— Нет, не воевал. Но в банды «подсадкой» ходил, шкурой рискуя. Все их уголовные повадки знает, может следствие вести, может — путать. Абвер…
— Это тот, что у немцев служил?
— Вначале у нас, в разведшколе, потом, после заброски и внедрения — в абвере. До офицерского чина дослужился. Самый натасканный в делах конспирации.
— Ну да, немцы дрессировать умели. Веришь им?
— Нет. Никому не верю. Поэтому круговой порукой и расстрельными статьями подстраховался. И еще родственниками. Если кто слабину даст, то спрос с его близких будет. Кое-кого из родственников, из братьев и отцов, арестовать пришлось, чтобы на зонах попридержать.
— Это правильно. Семья их воспитывала, им за них и ответ держать. Что с оружием?
— Кое-что прихватили.
— Кое-чего мало будет. Завтра грузовики придут, запусти их. Людей своих не свети — машины заедут, солдаты ящики сбросят и уедут, дальше сам всё уберёшь. До этого пусть никто не высовывается. Если еще что нужно — проси, отказа не будет.
— К чему мне личный состав готовить?
— Время придёт — узнаешь. А пока гоняй своих бойцов, чтобы они жирком не заросли. И чтобы зоной от них не пахло. Учёные они. Еще вопросы есть?
Ну какие вопросы? Здесь лишних вопросов не задают.
Встал Лаврентий Павлович, улыбнулся грустно.
— Трудные времена наступают, Пётр Семёнович, фашистов победили, страну из руин подняли, казалось бы, живи — не хочу, но нет, зашевелилась нечисть разная, враги недобитые головы поднимают, те, что под самыми кремлёвскими звёздами засели. Так что не можем мы расслабляться, праˊва не имеем! Раньше хозяин их в кулаке держал, а нынче хватка у него ослабла — возраст, болезни… Так что нам с тобой, Пётр Семёнович, Советскую власть защищать. Как на войне. И по ее законам, так, чтобы назад ни шагу. Понял?
— Так точно!
— Тогда ступай. И будь готов. Всегда будь готов. В любую минуту.
— Хмырь!
— Я!
— Ко мне! На, примерь…
— Конопатый!
— Я!
— На примерку шагом марш!
Чудны дела — в шкафах под замками форма развешана. Офицерская, с портупеей, кобурой, фуражечкой, со всеми знаками различия и даже медальками на груди. И обувка уставная здесь же.
— Надевай.
Ладно сидит форма, как влитая. Потянуть, загнать складки сзади под ремень, фуражечку околышком посреди лба и, ладошкой прихлопнув, проверить. Помнят ручки — четыре года люди из формы не вылезали, второй шкурой стала она. Скрипят портупеи и сапоги, бряцают медали, постукивают о бетонный пол подковки. И лица… совсем другие лица, не как у зэков или конструкторов липовых — разгладились лица, словно гимнастёрки под ремнём. И походочка — прямая, не зоновская, где всё больше скрючившись, на полусогнутых и зенки в пол. Расправились плечи, в глазах блеск появился. Развернулась душа… А всего-то форму надели. Чудеса!