Выбрать главу

Из ворот двадцать седьмого отделения стремительно вынеслось несколько милицейских машин, которые, разогнавшись и не будучи в состоянии остановиться у парадных дверей "Восточного", были вынесены Исааком Ньютоном к Невскому проспекту, откуда вынуждены были сманеврировать назад. Все произошло с такой скоростью, что, когда мы с Ингой Петкевич, тогдашней женой Андрея, вышли из туалета, находившегося напротив гардероба, с беспечно напудренными носами, перед нами открылось нечто ошеломляющее. Андрей Битов, уже сделавший заявку на то, чтобы быть первым прозаиком России, бушевал на ковровом полу вестибюля под натиском двух верзил в милицейских формах, пытавшихся его связать для помещения в милицейский фургон. Первым, что бросилось в глаза, был гигантский милицейский сапог, покоившийся на шее Андрея, из-под которого торчала голова писателя, хрипло и с надрывом, но членораздельно выговаривавшая: "Вы Ивана Бунина знаете? Толстого читали?"

В ту же секунду Инга Петкевич, одним скачком оказавшаяся в центре событий, рухнула спасать мужа, вцепляясь зубами в милицейские обшлага, икры и выи, но подоспевшая подмога справилась с обоими, втащив их в давно поджидавший у подъезда милицейский фургон. Мигом протрезвевшие гости Попова бросились следом в отделение милиции, из которого Андрей был отпущен только к утру, притом даже не домой, а в госпиталь, где ему были наложены швы на вспоротую от ударов голову. После этого эпизода двадцать седьмое отделение было распущено, и ходили слухи, что этого добился отец Андрея, причастный к системе юстиции. "Если такие слухи и ходили, - сказал мне сам Андрей, прочитавший эти строки в Америке спустя тридцать с лишним лет, - то ходили без всякого основания, ибо мой отец, чью память мне хотелось бы сохранить неприкосновенной, никогда не был даже членом партии".

"Ну так вот, - промолвила Евгения, отложив рукопись, - Дело было так. Валере обломились сорок рублей. Ровно сорок. Понимаешь? И он заказал номер в Восточном ресторане, куда мы пришли с опозданием и застали гостей в сборе: сидящими, как ты там намекаешь, в отдельном кабинете при обилии водки и некоторого количества соленых огурцов. Мы садимся, и Валера, улыбаясь, протягивает тебе меню: вАША сейчас нам Ася сделает заказ', что ты, не глядя, и делаешь: вАШХотелось бы, - говоришь, -ананасов, да побольше, а к нему шампанского, да послаще'. Памятуя, что у Валеры в руках было по-прежнему сорок рублей, не больше и не меньше, которых на оплату твоего скоромного заказа едва ли хватало, вернемся к Андрею Битову, только что расставшемуся с последним шансом по-человечески закусить при том, что уменьшить количество авансом выпитой водки уже не представлялось возможным.

- Спрашивается, - продолжает невозмутимая Евгения, стряхивая пепел на московский манер, то-есть, постукивая по сигарете сверху, а не сбоку, как было заведено в старом Петербурге, - Мог ли Битов остаться трезвым и кто в чем виноват? - Евгешка, - оправдываюсь я как могу, - если из нас двоих кому-нибудь и изменяла память, то это, разумеется, не тебе. В этом я отдаю себе отчет. Однако, признаюсь, ничего из здесь тобой изложенного и на дух не припомню," на что Евгения продолжает: "А дальше события развивались так: Все скинулись, и счет был оплачен, после чего официантка нагнала Валеру уже в коридоре: вАШТут вышла ошибка, - говорит. - С вас еще восемнадцать рублей.' Валера задумался: вАША вы уверены, что именно восемнадцать?' вАШТочнее, восемь.' вАША четырех хватит?'- спросил Валера с надеждой и услышал в ответ: вАША то.'"

С восточным рестораном связано имя Виктора Сосноры, который впервые встретился с Сережей на собственном бенефисе, оказавшись одновременно и обвинителем, и пострадавшим, причем, в качестве обвинителя он вершил правосудие над "синагогальными евреями", а в качестве пострадавшего был судим коротким на расправу Довлатовым. Дело было так. Нине Перлиной было поручено присмотреть за квартирой уже упомянутого на страницах данного нарратива адвоката по имени Фима Койсман и по кличке "Манюня", свившего себе гнездо с налетом заграничной роскоши и комфорта.

Едва убедившись, что ключи работают, мы с Ниной немедленно вызвонили поэтов. Соснора, оказавшийся в числе приглашенных, был приятно удивлен, найдя в холодильнике, который он не преминул обследовать с дотошностью непризнанного поэта, наряду с кефиром и халвой, нектар заокеанского манго, дольками уложенный "ананас", захлебнувшийся в сладком сиропе, жбан зернистой икры посола Хомени и бутыль коньяка, носящего имя императора, успешно экспортировавшего из России океан мучительных воспоминаний. Утонув в подушках "дивана замш", Соснора споловинил первую бутылку и повел дерзкую речь, обращенную к "сплотившимся на ниве сионизма" Осе Бродскому, Яше Гордину и Осе Домничу.

В надежде привлечь внимание "сплотившихся," которым они упорно отказывались его удостоить, Соснора пустил в ход оказавшийся под рукой магнитофон "Грюндик", который, описав небольшой круг, приземлился на в тот же миг потерявшую свое предназначение стойку с хрусталем, что явилось началом схватки, в ходе которой проигрыватель "Sony" повис на утратившей шелковые лепестки люстре гостиной, а динамики фирмы "Magna Planar" перегородили столовую щитами, уподобив ее половецкому стану. В разгаре конфликта разгоряченный Сережа схватил не менее разволновавшегося Соснору в момент, когда тот замахивался на кого-то собственной гитарой, и при помощи рук и ног прочно всадил гитару и ее хозяина в небольшое пространство под телевизором, после чего Соснора утихомирился и начал перекатывать свое родовое "р" в уже известное нам всем помидордотворение:

Гордод помидордов, помидорд.

На следующий день Сережа отчитывался кому-то по телефону о подробностях вчерашнего поединка с Соснорой. Он говорил, подхихикивая:

"Тело его было замкнуто по кругу, но глаза и рот наоборот растянуты, и из этого растяжения звездным мерцанием сияли две свинцовые пломбы..."