В физико-гастрономической ипостаси, - пишу я, спохватываясь, что со словом "ипостась", то ли в виду его греческих корней, а, возможно, из-за наличия в нем двойного согласного, у Сережи с юных лет были особые счеты... В физико-гастрономическом обличии, поправляю себя я, Сережа был чемпионом гаргантюанизма. Он мог съесть ведро сосисок, восемнадцать бутербродов величиной в кирпич, раздуть живот до размеров взрослого ньюфаундленда и втянуть его в себя так, что вам доводилось физически ощутить слияние брюшины с позвоночником. Он умел поднять стул за одну ножку на вытянутой руке, при этом убеждая присутствующих в том, что никому в мире не удалось повторить этого эксперимента. Когда Леня Мак, о котором речь пойдет ниже, без труда повторил его эксперимент в усложненном варианте, легенда уже утвердилась за Сережей, и менять что-либо было поздно. Настоящее тем и хорошо, что опережается прошлым. И будь нам тогда известно, что за четыре года до сережиного рождения советской властью был расстрелян человек, способный поднять одной рукой не только стул, но и сидящую на нем человеческую особь, вопрос о сережином суперменстве мог бы приобрести иную окраску. Ведь человеком этим был не кто иной, как маршал Тухачевский, прозванный за военную доблесть Красным Наполеоном.
"Но в чем он истинный был гений..." - говаривал когда-то адвокат другого питерского повесы, к довлатовскому ремеслу вовсе не причастного. Конечно, тут следует принять в расчет, что у Довлатова, если и было какое ни на есть ремесло, то оно было такое, какого у того повесы как раз не было. Не исключено, что у Довлатова ремесла, как такового, еще не было, чем он весьма и весьма отличался от повесы, у которого ремесла не было вовсе, то есть не было другим макаром. Однако важным в этом рассуждении является то, что и тот, и другой, можно сказать, для звуков жизни не щадил. Сережа, например, любил во всем насаждать свой "канон", разумеется, не библейский и даже не отпевальный, а скорее грамматический. Стоило Ане Крот неосторожно обмолвиться словом "сложен", с ударением на первый слог, вместо "сложен", на нее с двухметровой высоты уже оврушивалось с укоризной: "это дрова сложены, а человек сложен." Только не подумайте, что Сережа подражал Гоголю. Конечно, за Гоголем тоже водилась привычка оборвать собеседника на полуслове, дескать ("Кто это научил вас говорить так?"). Но откуда у Гоголя могли возникнуть готовые каноны? Если он что и канонизировал, то как раз поэтические вольности, а вовсе не каноны. М.И. Лонгинову, например, он приказал называть "Балтийское море" "Балтическим".
Короче, Сережа обходился без Гоголя, так сказать, шел своим путем. Скажем, обронит кто-то фразу типа "пара слов", помеченную в академическом словаре Бархударова как "разговорная" и допустимая к употреблению "по преимуществу, в мелочной торговле". Не успевала эта "пара слов" сорваться с уст своего неосторожного заложника, Сережа возникал в своей жреческой роли заимодавца. Он подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного диктатора, и начинал издалека, так что порой сама жертва и не подозревала о том, что ей было уготовано, и хохотала вместе со всем племенем. С грузинским акцентом, который он умел имитировать виртуозно, жрец-Сережа выговаривал, любовно заглядывая в мерцающие предзакатным блеском глаза своей жертвы: "Зачем обижаешь? мы тут все князья. А ты как сюда попал? ЗаблудЫлся что ли?".
Конечно, степень наказания согласовывалась с составом преступления, а состав преступления с высшими законами раздела мяса и крови. По высшей мере, например, каралось неудачно оброненное "по средам", с ударением на корень, а не на окончание. Едва засвидетельствовав нарушение канона, Сережа приближался к жертвенному животному на манер паука, обволакивая его обманчиво-простодушными нитями липких слов. "что никитинские среды происходили и в самом деле вАШпо средам,' а не по пятницам, как среды у какого-нибудь незадачливого Довлатова, это я допускаю, - говорил он мягко, без попрека или угрозы паутинного удушья, - даже беру на себя с этим согласиться. Но зачем при этом русскую грамматику ставить под удар? И как только такое может выговориться: вАШпо средам,вАШ когда у человека так природой все устроено, что ему куда естественнее сказать "по средам?" Ты что же, друг, на саму природу решил посягнуть?!
Свои жреческие функции Сережа выполнял, как и все жрецы, за семейным и родовым столом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать, "смазывание крови", которое, на манер всякого тотема, обращало чужаков в друзей-кунаков. На завершение одного такого обряда не хватило всей сережиной жизни. В году эдак 1961-м кто-то из сидящих у нас за столом затребовал тарелку с творогом, произнеся слово "творог" с ударением на первом слоге. С неизменной педантичностью Сережа внес поправку, передвинув ударение на конец. "Вы, наверное, имели в виду творог"? Уличенный снял с полки орфографический словарь и, найдя нужное место, пригласил Сережу засвидетельствовать узаконенное грамматикой альтернативное произношение слова "творог" с ударением либо на первом, либо на втором слоге. Не умея капитулировать, Сережа пробурчал что-то себе под нос, что звучало примерно так: "Хотел бы я услышать как императрице Марии Федоровне предлагают вАШтворог' на завтрак вместо творога."
Спустя 35 лет открываю я Русско-Французский словарь под редакцией макарова в поисках значения слова "тверезый", и первое, что бросается мне в глаза, это слово "творог" с помеченным над ним, как единственно возможным, ударением на втором слоге. Памятуя о посвящении лексикографа, я листаю вспять страницы словаря и сижу долго, ностальгически перечитывая его незамысловатый автограф:
Ея Императорскому величеству Всемилостивейшей Государыне цесаревне
и великой Княгине Марии Федоровне, с Высочайшего Соизволения Свой Труд с Глубочайшим Благоговением посвящает Николай Макаров.
Жреца не подвело тотемное чувство стиля. Императрице Марии Федоровне действительно творог не могли подавать вместо творога. Иначе им пришлось бы иметь дело с самим макаровым.
Щедро одаренный природой от рождения, Сережа даже в своем обличии жреца избежал жреческого апломба, ибо, в соответствии с тогдашней модой, пренебрегал природными данными и ценил то, чего не имел, например, личное упорство, спортивные достижения, успех и образованность. Впоследствии, когда на горизонте стало маячить почетное место в иконостасе литературных гениев и когда кропотливая работа над созданием собственного имиджа стала делом литературного долга потомству - детям и внукам, а долги Сережа привык отдавать - пригодился и жреческий апломб: "Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы, то я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы," - писал Сережа Елене Скульской. НЕ МЕНЯЯ ПОЗЫ