Глупцы-смертные сами не знали, что взывая к нему, они тем самым дают ему безграничную власть. Их коленопреклоненные молитвы делали его буквально всемогущим. Разве это не забавно?! Он никогда и не был всесильным, но именно их вера в то, что он всесилен, делала его таковым!
Люди говорили: ты — бог, ты могуществен, ты нам поможешь, а его суть просто с этим соглашалась. Он говорил: ну, если вы настаиваете, пусть будет так.
И вот он — всесильный и гордый — отходит от стола, оставляя трапезу и недоуменного Энки за своей спиной, чтобы снизойти до них, своих глупых, смертных богов.
— Ты… что, уходишь?
— Да.
Сейчас Брес не умел да и не хотел рассказывать брату/другу/ученику о собственных душевных волнениях. В этом тихом «да» заключалось на деле громкое «свободен!». Вот оно, люди отреклись от свободы в их пользу. И, наконец-то, ему тоже перепал кусок этого пирога.
— А если… к тебе придут? Инанна?
— В таком случае, оставайся здесь и передай ей… — Брес помедлил на пороге, обернувшись к Энки. — Я занят.
Парень сглотнул, но, вопреки страху и несогласию играть роль гонца с плохими вестями, молча покивал.
Несколько часов ранее.
Круг обязанностей Айрис был необычайно широк. От няньки до заклинателя змей, и между этими полюсами можно было поместить еще с десяток разнородных мелких ролей, которые ей приходилось играть в жизни Морты — своей наставницы/матери/кормилицы.
К примеру, перед рассветом она была писцом, и вот, не успела она спустить рукава и оттереть пальцы от чернил, как пришло время готовить завтрак. Из повара Айрис перевоплощалась в прислужницу, поднимаясь наверх шаткого жилища, в гинекей, с каким-нибудь немудреным блюдом. Но благо, Морта была непривередлива. Ее мудрость, помимо познания темнейших тайн бытия, заключалась еще и в простом отношении к потребностям своего тела.
Люди — тщеславны, но не голод, говорила она. Голод просто требует утоления, а чем — ему нет дела. Потребность же урвать кусок послаще и побольше — муки жажды роскоши.
Слепая старуха, чьи ранее искрящиеся, черные, как горящие угли, глаза ныне заволакивали два мутных бельма, ела неторопливо, царственно. И обязательно в молчании, давая своей подопечной усердно и сосредоточенно сшить листы пергамента, написанные за эту ночь.
Странная прихоть, называемая Мортой правилом, гласила, что писать собственные «веды» она будет исключительно ночью. Ведь, известно, что тайны, как и нечистая совесть, боятся солнечного света. И, казалось, старуха за свою долгую жизнь накопила предостаточно и первого и второго.
Сколько ей лет никто не знал, даже Айрис. Ведь когда ее, еще совсем девочку, старуха заметила на невольничьем рынке, выглядела Морта точно так же как и сейчас. Разве что еще полностью не ослепла. Но вот прошло десять лет, а внешность вещуньи сохраняла в неизменности те дряблые, ужасающие, отталкивающие черты, с которыми Айрис познакомилась в судьбоносный для нее день.
Да, выглядела Морта ужасно, как и подобает людям, стоящим одной ногой в могиле, а другой на земле и то лишь с той целью, чтобы служить соседям живым напоминанием о приближающемся конце и тщете всего земного. Кажется, любой атеист, посмотрев на нее единожды, мог без лишних доказательств уверовать во всех богов разом и побежать в ближайшую кумирню.
К слову сказать, сама Морта в богов не верила, она их знала. По именам и, может быть, даже лично, а то как еще объяснить ту страсть и убежденность, с которыми она рассказывала о небожителях. И неважно принадлежали те к греческому пантеону или римскому: боги существуют до тех пор, пока в них верит хотя бы один человек, и это аксиома.
Итак, Морта была стара, страшна, как троянская война, и слыла ясновидящей — этот набор не самых лучших качеств обеспечивал ей почтительный страх и уважение всех жителей полиса до гроба. И Морта этим умело пользовалась, потому в ее уже весьма ветхом жилище всегда водились овощи, вино, масло, ткани. Приходившие к ней за советом кумушки расплачивались не простым «спасибо». Однако дань эта не хранилась долго, утекая в руки нищим попрошайкам или жрецам, которые тоже были частыми гостями в их доме.
Да, дом их никогда не пустовал. Не исключением стал и этот день, у которого Айрис мечтала урвать хотя бы пару часов сна. После бессонной ночи ее глаза болели и слипались, тело было одеревенелым, все движения — неторопливыми. И вот теперь, выведя старуху в сад под раскидистый платан и опустившись рядом с ней на покрывало, Айрис задремала. Очнуться ее заставили настойчивые прикосновения костлявой руки к плечу, что означало — пришло время взять на себя роль сторожевого пса.