Уехал в Москву и брат Илья: он был переведен туда на работу по линии модельного агентства «Сапфо», в котором работал до этого. Владимир уже видел брата в одном из новейших клипов какого-то очередного корифея российской эстрады.
Что ж, нельзя сказать, что Илья выполнил свою работу на непрофессиональном уровне.
Это радует.
Осень всегда была самым нервным и тяжелым периодом в жизни Владимира, и Фокин всегда смеялся над ним, называя «институткой» и почему-то «шизоидным психопатом». Когда же Свиридова смущала медицинская значимость упомянутого диагноза, Афанасий с невыносимо значительным и мудрым видом воздевал кверху указательный палец правой руки и говорил:
– Лермонтов тоже был шизоидным психопатом.
– Какое счастье... – бормотал Свиридов.
– А Толстому Льву Николаевичу поставили еще более замечательный диагноз, – продолжал Фокин, – дегенеративная двойная конституция: истероидная и параноидальная с преобладанием второй. Так что не грусти, Вован.
Фокин всегда относился к жизни проще, чем Свиридов. Фокин жил такой полнокровной, свободной, раскрепощенной жизнью, так пользовался всеми благами жизни, которые дают молодость, цветущее здоровье и неплохое положение в обществе, что Владимиру порой оставалось только завидовать ему мучительной черной завистью.
Фокина никогда не посещали такие гнетущие мизантропические затмения, как это нередко бывало у Свиридова.
Самой наглядной иллюстрацией фокинского бытия и того земного существования, которое вел Владимир, могло бы стать следующее глубочайшее убеждение Свиридова: он прекрасно сознавал, сколь опасен и гибелен тот узкий и прихотливый путь, свернуть с которого он так и не мог, и потому знал, что может умереть в любую минуту. Он легко мог представить, как он умрет. Но как может умереть Фокин – этого Владимир при всей своей богатой фантазии и большом жизненном опыте представить не мог.
Просто не укладывалось в мозгу, как Афанасий, этот великолепный, матерый, широчайшей души человечище, не будет топтать землю, на которой он родился и прожил тридцатичетырехлетнюю свою жизнь. Как замрет в могучем теле жизнь и выпорхнет прочь, как птичка вылетает из клетки.
Нет, такого никогда не может быть!
А Владимир никогда не мог заставить себя смотреть на жизнь столь же прямо, смело и просто, как делал это его лучший и единственный друг. Может, потому, что слишком на многое претендовал? Cлишком многого желал достичь и потому к своим тридцати трем годам не достиг ничего...
Ни деньги, ни привязанность окружающих (за исключением брата Ильи и все того же Афанасия) не желали долго задерживаться у этого странного человека и уходили неотвратимо и беспощадно, как песок уходит сквозь пальцы.
Однако песок не может причинить острой боли.
А ведь Владимир во всем был любимцем фортуны: ему всегда легко доставались деньги, любовь женщин и еще многое, о чем простым смертным приходилось только мечтать.
Но именно из-за этой легкости он часто чувствовал себя одиноким. И порой даже Фокин не мог развеять гнетущего настроения друга.
В плане преодоления депрессии Свиридов шел по самому банальному пути: включал музыку, ставил перед собой бутылку и пил, пока не чувствовал подкатывающего к горлу комка слезливой сентиментальности. И вот тогда он погружался в воспоминания...
Чаще всего он вспоминал о той, единственной, которую любил, наверное, по-настоящему, и потому отпустил так нелепо и буднично, словно такие встречи происходят каждый день.
Ее звали Аня, и он вспоминал о ней тем чаще, чем глупее и безвылазней казалась ему его собственная жизнь. Даже цинично смеясь над своей не желающей умирать привязанностью, он не переставал ловить себя на мысли, что до сих пор любит ее.
Аня уже год как уехала в Москву, где, кажется, благополучно вышла замуж за богатого и преуспевающего человека. Свиридов несколько раз видел его по телевизору. Один раз даже в обществе Анатолия Чубайса и Виктора Черномырдина.
Что ж, он только рад, что она нашла свое счастье и сумела добиться того, чего давно заслуживала.
Влад отхлебнул еще коньяка прямо из бутылки и подумал, что надо бы съездить в Москву и навестить Афоню, который, кажется, несколько запамятовал, что у него есть старый друг по имени Владимир Свиридов.
И тут – глухо и неохотно, словно живое сонное существо, как показалось Володе, – зазвонил телефон.
Свиридов машинально взглянул на часы. Половина третьего ночи. Кто бы то ни был, но с его стороны это явная и непростительная наглость. Даже если звонил брат Илюха или последняя свиридовская подружка, которую звали то ли Ира, то ли Катя, – он точно не помнил.
– Да, я слушаю, – тихо сказал он.
В трубке что-то булькнуло, а потом чей-то высокий и нарочито спокойный голос произнес просто и буднично:
– Это я, Володя. Извини, что так поздно.
Он замолчал, потому что сразу узнал этот голос. Сразу, мгновенно, как удар молнии или беззвучная вспышка взрыва, – и оттого не сумел поверить. Может, из-за того, что был пьян и не хотел стать жертвой слуховой галлюцинации.
– Да, я слушаю, – наконец повторил он. Господи, как спокойно и даже равнодушно губы вытолкнули эти короткие слова!
– Я рада, что застала тебя дома. Честно говоря, я не надеялась, что смогу найти тебя вот так... просто.
– Ничего, Анечка, – ответил он, – я рад тебя слышать. Кажется, уже год прошел, как мы... Да что это я, господи?! Как твои дела?
– Хорошо, – сказала она. – По крайней мере, еще час назад я так думала. А как ты?
– Жив, как видишь, – усмехнувшись, ответил он, – то есть как слышишь. Это само по себе внушает некоторые основания для оптимизма. Знаешь, недавно Илюха пришел домой пьяный... Ну буквально как последняя свинья с самой захудалой свинофермы, а я... я тогда ночевал в его квартире... вот. И я говорю: что же это ты, урод, пятый день подряд приходишь из своего модельного агентства на четвереньках? И знаешь, что ответил мне этот молокосос? Так вот, он состроил на лице оскорбленную добродетельную мину и изрек: «Знаешь что... у меня нет никаких объективных причин быть трезвым». Здорово, да?
– Ты пьян?
– Да ты что... уважающий себя человек с бутылки коньяка пьяным не будет, – напыщенно заявил он.
– Знаешь, Володя, а ты совсем не изменился, – тихо произнесла Аня.
– Прости, Анечка. Что ты мне хотела сказать? – Он помолчал, слыша в трубке только ее глубокое дыхание, а потом медленно добавил: – Тебе нужна моя помощь? Ну... говори же.
– Ты всегда понимал меня с полуслова, – сумрачно произнесла она. – Надеюсь, ты не обиделся на меня, что я вспомнила о тебе в самый трудный момент в моей жизни... К тому же дело идет о жизни и смерти твоего друга.
– Моего друга? – переспросил Влад. – Неужели ты веришь, что у меня еще остались друзья? О ком ты говоришь?
– Об Афанасии... – медленно выговорила Аня, – Афанасии Фокине. Сейчас он начальник секьюрити моего мужа. Сегодня ночью убиты трое его подчиненных, а он сам пропал без вести.
Свиридов почувствовал, как гулкий озноб отдался тупой дрожью во всем теле, а блаженная пелена сладко-туманного хмеля начала расползаться и таять перед глазами.
– Как же это? – пробормотал он.
– А Сергей, мой муж... его только что отвезли в больницу. Кто-то стрелял в наше окно и разбил зеркало... Его осколки поранили Сергея... И меня тоже, но меня не так серьезно, как его. Только поцарапало.
– Ты хочешь, чтобы я приехал?
– Да... зачем иначе звонить далеко за полночь?
– В самом деле, – горько усмехнулся он, – зачем?
Она поняла, что сказала двусмысленную и непозволительно жестокую глупость.
– Прости, я не так выразилась... Конечно, у тебя могут быть дела, и тогда...
– Какие еще дела, – перебил Свиридов, – о чем ты говоришь? – Вздохнув, он оторвал трубку от уха, еще раз взглянул в зеркало, а потом решительно произнес: – Хорошо, я прилечу первым же рейсом в Москву.