Что-то я отхожу от темы.
В квартале от книжного магазина есть маленькое кафе с французским названием La Bonne. Все, что в нем можно съесть — это сдобные булочки с корицей. Обычно я их запиваю чаем со вкусом малины. Вкуса, как такового, нет, но аромат шикарный. Это кафе должно платить мне деньги за то, что я разогреваю аппетиты остальных посетителей.
Я сразу направляюсь туда. Знакомый продавец за стойкой вежливо улыбается и тихо произносит:
– Мне очень жаль, но булочки с корицей закончились.
Я показательно вздыхаю. Так печально.
– В другой раз, – киваю и выхожу.
Погода на улице стоит чудесная. Луны совсем не видно из-за облаков, но прохлада от весеннего дождя дарит необычайную свежесть.
Я надеваю капюшон. Совсем не хочу быть узнанным. Прекрасные незнакомцы и незнакомки сразу становятся омерзительными, стоит им узнать меня. Лицо вытягивается в овальную форму, рот приоткрывается, глаза выпучены — эдакие люди-амфибии.
Какой-то мальчик вдвое младше меня перебегает дорогу на красный. Никто не успевает побежать за ним, а тот не успевает остановиться. Мой внутренний голос тихо отсчитывает “пять… четыре… три… два… один”. Но водитель сворачивает в другую сторону и мальчик остается цел. Люди бегут к нему, чтобы убедиться, что все в порядке. Зачем я считал?
Покружив еще немного в своем квартале, я решаюсь наконец пойти домой.
Одна мысль настойчиво бьется в мозгу, и от этого настроение стремительно падает. Подбитый глаз все еще болит, а синяки на ребрах угрожающе ноют. Синяки на теле скрыть еще можно, а подбитый глаз нет.
История твердит, что многие люди умели писать. Они умели затрагивать душу, очаровывали, околдовывали, а затем овладевали ею. Их называли писателями – современными колдунами и ведьмами. Со временем война отобрала у людей и этот ценный дар.
Но не до конца.
Капля с крыши падает мне на нос. Оттуда она плавно катится вниз, и я чувствую вкус дождевой воды. Неплохо.
Я пошел в школу только в девять лет. Как объясняли родители, они не могли каждый день водить меня туда, но думаю, им было просто плевать. Через несколько лет они спохватились, когда узнали, что в районе ожидается большая проверка, и впервые отвели меня в академию. Это серое здание, которое когда-то было белым, а сейчас местами стояло черными пятнами. Папа смог умыкнуть с работы черную тетрадку с исписанными десятью листами и ручку, в которой заканчивалась паста. Это все, что у меня было.
Я слышу сзади шорох. Кто-то следит за мной.
Стараясь не замечать подозрительных людей сзади меня, я иду дальше. Какая привычная картина!
Я – самый ненавистный ученик. И я тоже ненавижу всех. Не то, что вежливость – тут уже долг.
Я не понимаю детей, которые учатся со мной.
Целыми днями дети болтают о цифрах.
Целыми днями учителя болтают о цифрах.
Целыми днями работники болтают о цифрах.
Мои родители... тоже болтают о цифрах.
Дети чиркают числа в тетрадях, а я пишу слова. Дети учатся считать до ста, я подрисовываю усы суровым дядям и тетям в учебнике. Дети решают уравнения, я говорю учителю о неправильной формулировке темы сочинения. И так день ото дня, день ото дня.
Люди сзади начинают откровенно наглеть. Обычно меня похищали более аккуратно, стараясь, чтобы даже голова не ударилась. А эти даже веревки тихо развязать не могут. Но я не спешу.
В десять лет в академии заметили мою тетрадь. Первые страницы скрывали то, что я всегда прятал ото всех. Целых десять листов без цифр и чисел. Одни буквы, слова, предложения. Стихи. Слабые, маленькие попытки реализовать себя по-другому. Был скандал. Был шум. Меня таскали. Меня терзали вопросами. Но внезапно снова вернули к родителям.
В тот вечер мама впервые приготовила утку. Я никогда ее раньше не ел. Она была вкусная, необыкновенно вкусная – такая, что я даже не сразу заметил изменения у нас в доме. Папа купил мне новую тетрадь. И ручку. Синего цвета. Никаких черных цветов.
Сзади люди шуршат вещами. Даже не подготовились толком... Немного обидно.
Через день у меня обновился гардероб. Через два дня у нас появился собственный дом. Через три дня я спал в своей обустроенной комнате. Через четыре дня меня любили все.
Меня бьют чем-то тяжелым. Я падаю на землю и пытаюсь выровнять дыхание. Через секунду у меня связаны руки, а к носу приложена грязная тряпка, воняющая хлороформом.